Кикимора и ее ёкай

Зимина Анна

Вот демон висельников, ушедший в отпуск, берет самые низкие ноты и сглатывает прокисшие сентиментальные слезы. Вот пьяненькие тенгу подыгрывают на сямисэне, а дайтенгу, управляя ветром, звенит небесными колокольчиками. Каукегэн, который сроду города не покидал, поднял вверх мохнатую морду и подвывает. А это что? В самом углу сидят люди?! Да, люди, обычные самые, тоже пьяные в дым, грызут ножки перепелки и тоже поют.

Омононуси протер глаза змеиным языком. Потом еще платочком.

Да нет, не померещилось. Точно люди.

Вот, один из

них обнял екая за клешню и, размазывая жареной птичьей ножкой жир по екайскому плечу, заливается песней. Другая, девица в штанах, сидит на коленях у молодого краснющего тенгу, у которого еще пух с крыльев не сошел. Оба тоже в чинсуи, что по-японски значит «в дрова».

Во главе всего этого непотребства двое.

Одна — лицо уже знакомое. Ямауба, горная ведьма. Никогда в жизни ни одного порицания, образцовый ёкай — и такое! Сидит, щеки розовые, поет в два рта — надрывается, с душой поет. Рукой головушку черноволосую подперла, хорошо ей. Сейчас-сейчас, многоуважаемая ямауба, по другому придется петь.

А вторая рядом с ямаубой — незнакомая, чужая. И сила в ней чужая, не богами ками дарованная из хорошей страны Япония. Сидит, поет. Коса русая по плечу, сарафан синий и белая рубашка под ним, глаза зеленые, как болото, и кожа белая, сахарная. Красивая. Жалко, что получит по заслугам по всей строгости.

А голос так за душу и хватает. Была бы местная, точно можно было бы сказать, что она самой Бэнтэн отмечена.

Омономуси замер, как змея, отошел в тенек. Пускай уж чужачка до конца допоет, перед казнью свое выступление закончит.

А песня все не кончалась и не кончалась.

Знал бы великий Омононуси, как могут литься старинные русские песни, перетекать одна в другую, он бы давненько бы сказал «Кхм» и навел бы шороху. А теперь приходилось стоять, слушать. Так прошло полчаса, и Омононуси начал потихоньку звереть: его за задницу уже три раза укусили комары. Они животные такие, им что человек, что ёкай — пофигу.

Наконец песня была закончена.

— Ну что, еще по одной, гости дорогие? — спросила румяная ямауба, наполняя фарфоровые чарочки ядовито-зеленой жидкостью.

— Да-а-а, — пронесся рокот по столу.

Омононуси даже вздрогнуть не успел, как все, включая раскрасневшуюся болотную ведьму, опрокинули в себя чарочки. Профессионалы, Идзанами их побери.

Омононуси выдвинулся вперед, вышел из тени, весь покусанный и злой. Щелкнул пальцами, и люди сразу же вырубились кто где сидел. Остальные уставились на него испуганными глазами.

— Что же тут, многоуважаемая Ямауба, у вас за собрание? — спросил Омононуси. На его предплечье вилась лентой черная ядовитая змея, шипела и открывала клыкастую пасть.

— Ой, капец, — сказала Ямауба, пулей вылетела из-за стола и практически сложилась в глубоком поклоне, за ней поспешили и тенгу. Парочка низших екаев попыталась свалить, но Омононуси снова щелкнул пальцами, и мелкие демонишки с клешнями, рогами и хвостами замерли на месте. Еще один только взгляд великого ками — и их разметает

в пыль.

Встала и та, ради которой Омононуси оторвался от своих важных божественных дел.

Выплыла из-за стола, поклонилась.

Хорошая она была. Высокая, стройная, осанка императорская, и глазищи зеленые, как хвоя горной сосны. Правда, одна нога за другую заплетается, и щеки больно уж розовые, а в глазах огонь зеленый мечется. Рядом с ней каукегэн, к ногам прижимается, смотрит на него, верховного бога, с опаской, но от болотной девы не отходит. Клятву верности дал? Это каукегэн-то? Ёкай мора, болезней и несчастий?

Интересно.

Нет, с такой интересной чужачкой он по-своему разберется. А свидетели ни к чему.

И великий бог Омононуси вернулся в свои купальни. Естественно, вместе с болотной ведьмой.

Глава 8. Истинная сестрица

Ямауба качнулась, налила чарочку зеленого зелья, махнула в один глоток и кокетливо прикрыла оба рта ладошками. Она все же знала этикет и следовала ему.

Екаи быстренько свалили в темноту леса, прихватив с собой пьяных людишек. Хочется надеяться, что их вернут в целости и сохранности. Остался только Тузик. Он тоненько завыл на луну, грустя о своем сэмпае. Ну, о кикиморе, то есть.

Ямауба хмыкнула, закусила абсент суси с вакаме, занюхала хризантемой и сказала:

— Ничего не будет с твоей кики-мо-рой.

Бобик перестал выть, посмотрел на Ямаубу с надеждой в слезящихся глазках.

— Омононуси, — поганенько усмехнулась та, — до бабьей красоты больно охоч. Красивой девушки не пропустит никогда. А своих любовниц он никогда не наказывает.

Каукегэн воспрял духом.

— Не наказывает, но и не отпускает. Гарем у него есть в вечных купальнях. Там болотная ведьма будет жить до скончания времен.

Ямауба с удовлетворением посмотрела на несчастного каукегэна и, наигрывая на сямисене фривольный мотивчик, пошла в дом. Настроение у нее было прекрасное.

— Помоги, ямауба, — взмолился Тузик, но горная ведьма цыкнула на него двумя языками.

— У меня еще атама не протекла, чтобы с верховным богом ради чужачки спорить. Да и неохота.

И она зашла в свою избу, сыграв на сямисене заключительные аккорды, и захлопнула покосившуюся дверь. На крыльцо полетели пучки мха. Ямауба все же была родной сестрицей нашей отечественной бабе Яге и по вредности характера вряд ли отставала.

А каукегэн, борясь с сильным желанием нагадить Ямаубе на порог, побрел по тоненькой ниточке клятвы, которая навеки связала японского духа мора и одну русскую кикимору.

Глава 9. Мусик

Кикимору развезло после переноса прямо-таки в стельку. В дрова. Она практически упала на священное божество, но вовремя умудрилась повиснуть у него на шее. Омононуси хмыкнул и попытался мягко отцепить от себя ручки болотной ведьмы.

Дохлый номер.