Когда была война
Шрифт:
Лиза передёрнула плечами.
– Никак нет. Старого знакомого встретила. Вот, поприветствовала.
Промахновский повернул голову.
– Какого ещё знакомого?
– Долгая история.
– А я люблю долгие истории, - не отступался он.
Она не хотела рассказывать. Что-то держало её, не позволяло открыться перед Промахновским полностью - может быть, страх, а может быть, она просто всё ещё не научилась верить людям до конца. Но, поколебавшись
– Я его в первый день войны видела, когда по крепости бродила. Они меня тогда за призрака приняли.
– И с ненавистью сквозь зубы выплюнула: - Я рожи их поганые до гробовой доски помнить буду. В аду вспомню.
Промахновский чуть слышно засмеялся, его рука легла ей на плечо.
– Ты среди немцев уже настоящей легендой стала.
– Он заглянул в прицел.
– А почему пулей его не угостила?
Лиза не знала. Она не знала, почему не убила его тогда, и почему не убила сейчас, но, передёрнув плечами, уверенно ответила:
– На десерт оставила. Что-то мне подсказывает, что не последний раз с этим ублюдком видимся.
Вечером весь гарнизон собрался в комнате отдыха на празднование дня рождения ефрейтора Левченко - ему исполнялось сорок три года. Кто-то притащил гармонь и исцарапанную гитару без одной струны, и в тесном мрачном помещении зазвучала весёлая музыка. А Витя Елесин даже умудрился соорудить торт: несколько ломтей чёрного хлеба полили неизвестно откуда взявшейся сгущёнкой, а сверху воткнули ровно сорок три щепки - тоненьких, как былинки. Левченко, загадочно улыбаясь, задул их одним махом и схватил нож. Каждому досталось по небольшому кусочку "торта" с морковным эрзац-чаем в гнутых, потемневших от времени алюминиевых кружках.
На праздник заглянул и майор Конев, в качестве подарка преподнеся ефрейтору пачку папирос - редкость в Орешке. По большей части солдаты курили самокрутки, заворачивая махорку в вырванные из книг жёлтые листы. Левченко тут же принялся угощать ребят папиросками, и через пять минут под потолком комнаты отдыха витал крепкий сизый дым. Нестройным хором затянули грустную песню: "На позиции девушка провожала бойца, тёмной ночью простилася на ступеньках крыльца. И пока за туманами видеть мог паренёк, на окошке на девичьем всё горел огонёк..." Промахновский накинул на плечо ремень гармони и заиграл. И Лиза вдруг вспомнила танго, что он играл для неё - задиристое, громкое, ритмичное.
– Когда ты научился на гармошке пиликать?
– спросила она его, когда он пригласил её на танец.
Гармонь перешла в руки именинника, и он, взяв сперва несколько неверных аккордов, заиграл вальс. Танцевала Лиза не особенно хорошо, но Промахновский уверенно вёл её.
– Да лет в пятнадцать ещё, - ответил он.
– Парень один научил в детдоме.
– Ты детдомовский?
– удивилась Лиза.
Он кивнул. А потом, когда праздник закончился и бойцы отправились спать, рассказал ей историю своего детства.
– Я одно знаю точно, - говорил он, смоля подаренную папироску и выпуская густые струи дыма, - что родился в девятьсот двадцатом. Я себя чётко начинаю помнить лет с пяти. Вырос на улицах, беспризорником был...
– Он покрутил папиросу
– Вроде и были у меня родители, а может, и не было их. Не помню. Только что-то такое смазанное, как сон далёкий. У нас с мальчишками своя банда была, бегали, еду выпрашивали у прохожих. Иногда гнали взашей, иногда перепадало что, булку дадут, конфету, пирожок. Однажды дядька один целый пятак отвалил. Я никому не сказал, накупил на всё сладостей и в одну харю, значит. От пуза наелся. Потом схватил патруль и в детдом меня. Вот, в общем-то, и всё.
– А имя? Ты его знал или в детдоме дали?
Промахновский засмеялся.
– Патрульные, можно сказать, назвали. Схватили, спрашивают, значит: "Тебя как зовут?" А я возьми да выдай: "Александр Сергеевич Пушкин!" Имени ж у меня не было. Пацаны почему-то Кочергой кликали. Ну, патрульные и говорят, мол, Александр Сергеевич Пушкин у нас уже есть, а вот Сашкой можешь остаться. Так и остался. Фамилию нянечка дала, почему Промахновский...
– Он вздохнул.
– Да чёрт её знает, дуру старую. Но так и записали: Промахновский Александр. А настоящее своё имя, от рождения, не знаю я, Лизок. Если оно у меня вообще было. Может, меня как котёнка на улицу вышвырнули, безымянного.
Лиза обняла его за шею. Душу наполнило щемящее сопереживание, к горлу подкатил ком. У неё семья погибла, но она хотя бы выросла не на улице... с папой и мамой выросла. А кому-то так не повезло.
– Кто такой Пушкин, я тогда не знал, - закончил рассказ Промахновский.
– Читать умел, вот как-то на памятнике и вычитал.
– Сашка...
– сдавленно шепнула Лиза и прижалась носом к его щеке.
– Бедный мой...
– Да никакой не бедный.
– Он тоже обнял её и крепко прижал к себе.
– Ты у меня есть, как я бедным могу быть?
И снова её накрыла волна эмоций и чувств: сопереживания, нежности, любви. Сердце сжималось и трепетало в груди. Всё у них будет хорошо - вот только война проклятая закончится, и всё у них будет. И счастье, и радость, и большая дружная семья.
– Я тебе детей нарожаю, хочешь?
– шёпотом спросила она.
– Прямо сейчас?
– шутливо изумился Промахновский.
– Нет, давай с этим делом погодим пока. Вот немца прогоним, тогда и о детях думать будем. А пока что ещё даже не поженились.
– Не сейчас. После войны.
– После войны - хочу.
– Он приподнял её лицо за подбородок и поцеловал в губы.
– После войны, Лиз, целых пять детей хочу. Три мальчика и две девочки.
– Хоть десять, - пообещала Лиза.
– Ты только меня любить продолжай, как от родов растолстею.
– А ты меня любить будешь? Если да, то я тебя любую буду любить. Даже если станешь застревать в дверях.
Они захохотали. Лиза положила голову ему на плечо и задумалась. Вот закончится война... А когда она закончится? Когда их счастье не будет находиться под немецким прицелом? Они ведь имеют на него право - на вымученное, выстраданное счастье, которым они должны насладиться сполна за все эти страшные годы. Ей хотелось просто жить без страха перед случайной пулей, по-настоящему, на полную катушку жить.