Когда налетел норд-ост
Шрифт:
«Рискнул… — подумал Виктор. — Что же он сейчас думает обо всем этом? После того, что случилось?»
— Рискнул, — повторил Сапегин и посмотрел на Виктора. — Я предвидел, что рейс у него будет трудным — он ведь совсем мальчишка, к делу не приучен. Хоть и сидел вроде бы немного, но и за полгода мог испортиться. Народ у нас на судне разный, встречаются и откровенные лентяи, и пьяницы, и просто нехорошие люди. И они будут рядом с ним. Приглядывал я в рейсе за Колей, заходил будто ненароком в кубрик, вида не показывал, что присматриваюсь к нему. Понимал я, решает он для себя, какой путь
— Потому что ни разу не был в такой ситуации, рядом с бывшим уголовником, — ответил Виктор. — Я знаю, что многие на судне побаивались его…
— К сожалению, не только побаивались, кое-кто в экипаже вроде бы остался недоволен, что Коля решил стать честным человеком.
«Кого капитан имеет в виду? Он рискнул, а что получилось? Ведь бритва же, бритва Перчихина с плавающими ножами…» — подумал Виктор.
— Очень хорошо, что вы поверили, рискнули, но это может плохо кончиться и для него и для вас. Нельзя же все время думать о других, нужно и себя пожалеть.
— Старпом говорит обо мне противоположное, — с невеселой усмешкой проговорил капитан, — да и вы немножко ошибаетесь, не такой уж я добренький, как вы думаете. Хотите знать правду? Так вот, о себе я думаю больше, чем вы считаете. Надо ведь жить так, чтоб и себя хоть немножко уважать… Надо? Вы как считаете?
— Надо! А то как же? — воскликнул Виктор, застыдился своей восторженности, но уже не смог остановиться: — Дай бог, чтоб все так думали о себе!
— А теперь прошу вас, не мешайте: или уходите, или больше ни слова — начинаем подъем трала…
Капитан резко перевел ручку машинного телеграфа, подошел к микрофону, чтобы передать на палубу команду.
Виктор посмотрел на чаек, косо падавших к рыбоделам, — совсем обнаглели! — на шкерщиков, Северьяна Трифоновича, стоявшего у фальшборта, и в нем стало что-то расти, копиться, крепнуть, и ему так захотелось доказать капитану и всем на судне, что он не какая-то там чернильная душа, а способен и на другое…
Нарушая просьбу Сапегина, Виктор круто повернулся к нему.
— Простите… Только на два слова… Скажите, можно мне на палубу? Я хочу быть чем-нибудь полезным вам, ну… Ну хотя бы рыбу подавать?
На мгновение Виктор испугался за себя.
— Зачем вам это? Забава? Экзотика? Или думаете, что большое удовольствие?
— Я ничего не думаю… Я хочу. Хочу попробовать…
— Ваше дело… — Сапегин пожал плечами. — Но я не советую. А уж коли так хочется — переоденьтесь. Попросите у-боцмана сапоги, спецовку и обязательно привяжитесь к стояку у рыбодела, а не то смоет. Морю ведь нет дела, кто вы и что вы, для него все равны…
Виктор бросился к двери.
Когда спускался по трапу вниз, опять замутило, но теперь это не имело значения. Теперь — хоть кровь из носу! — он должен доказать всем, кто хоть чуточку сомневался в нем, что он кое на что способен.
Оглушенный ветром, поливаемый со всех сторон брызгами, в огромной зюйдвестке с наушниками, в ярко-желтом рокане и таких же буксах, натянутых на ватную фуфайку и брюки, в полуболотных, на два размера
Работа была пустяковая, и Виктор радовался, что решился на нее. Правда, ватные фуфайка и брюки с натянутыми на них буксами и роканом вначале стесняли, сковывали его, но постепенно он привык, приноровился, размягчил, что ли, частыми движениями одежду.
Он подхватывал пикой рыбу и взваливал на рыбодел. Пика неважно слушалась его, не попадала под жабры, скользила мимо, и Виктор перешел на более примитивный и верный способ: хватал руками и вскидывал громадную, полупудовую трещину головой вперед и брюхом к Коле, и тот уже не молчаливо задумчивый и осмотрительный, а быстрый и подвижный — иначе здесь нельзя: все зависят друг от друга! — отхватывал тесаком-топориком рыбью голову. Работа была куда проще, чем казалось Виктору раньше, ерундовая была, если разобраться, работа! К тому же он не был хилым парнем: случалось, с удовольствием пилил и колол дрова на даче, строил в Казахстане коровник со студенческим стройотрядом, да и какое-то время занимался легкой атлетикой…
В вахте Шибанова был и Перчихин. Он стоял неподалеку за рыбоделом и шкерил. Работал деловито и споро. Из-под широкой, заломленной вверх полы зюйдвестки живо поглядывали его глаза. Однако он уже не ловил взгляда Виктора, не подмигивал ему, скорей старался не замечать. Неужели только за то, что Виктор уклонился от просьбы «приподнять» его в будущем репортаже?
Виктор решил еще раз поговорить с ним. Он был уверен, что Перчихин, соскучившись, сам подаст ему знак…
А работа шла. Ни на миг не замолкал тесак в Колиных руках, не переставала шлепаться в мойку обезглавленная и выпотрошенная рыба. Ни на миг не переставал сгибаться и разгибаться Виктор, подавая на доску рыбу.
— Легче! — крикнул ему сквозь свист ветра Северьян Трифонович. — Спеши, да тихо, отдых давай телу и душе, расслабляйся, дыхание выравнивай… Запасу надолго не хватит.
— Ладно, Трифонович! Попробую!
Только что поднятый трал отдал им всю зачерпнутую рыбу — тонны полторы всего отпустило «Меч-рыбе» штормующее Норвежское море — и снова ушел на глубину, торопливо залатанный Северьяном Трифоновичем и Василием. Василий работал молча, с туго сжатыми губами.
Чувствовалось, что он замечает все, что происходит вокруг, — и подходящий под борт кипящий вал, и просторную дыру в трале, и сорвавшийся кухтыль…
Не очень-то справедлив был Перчихин к Василию.
Толстые рукавицы Виктора промокли, рукам было холодно, но он не замечал этого. Море бушевало. Ну и пусть! Мускулы рук и ног Виктора были налиты силой, глаза светились радостью; он справлялся с работой, бесперебойно подавал рыбу всей вахте. Хуже стало, когда он в излишнем рвении наколол большой палец правой руки на острые иглы морского окуня.
Превозмогая боль, он продолжал работать быстро и безотказно. У Коли дело обстояло куда хуже. Он, видно, устал, не выдерживал темпа, заданного Виктором, рубил тесаком неточно, по нескольку раз.