Когда налетел норд-ост
Шрифт:
— Скажите… Я давно хотел узнать у вас — почему Северьян Трифонович так интересуется Норвегией?
— Отец его в войну погиб под Киркенесом, — сказал Аксютин. — Когда наши войска брали город. Недавно туда ездила делегация из Мурманска, и вот знакомые рыбаки, которые были в ее составе, рассказали Северьяну, что видели там памятник на братской могиле и его фамилию на граните, свежие цветы у подножия. Помнят норвежцы наших солдат. Ну, я пошел…
Виктор ругнул про себя Перчихина (вот оно какое, «хобби» для Курзанова — Норвегия!) и тут же привалился плечом к надстройке. Он уже едва стоял на
Палуба ритмично опускалась и поднималась под ногами, и Виктор больше не мог стоять. Усилием воли он быстро прошел мимо рыбоделов, открыл дверь надстройки и, цепко держась за поручень, пошел по трапу вниз.
Хотелось прилечь, зарыться головой в подушку и обо всем забыть. Заснуть. Проснуться, когда море успокоится и тошнота пройдет. Он потянул на себя дверь каюты. В графине, пристроенном к зеркалу, неслышно плескалась вода. Под ногами слегка покачивало пол (моряки даже в каюте называют его палубой), и тоненько, болезненно поскрипывала открытая дверца стенного шкафа.
В каюте было душно, как в бане, — почему-то не выключались грелки, — и еще сильней болела голова. Скорей бы лечь и уснуть! Виктор скинул плащ, сбросил туфли и полез за низкий бортик койки.
Лег поверх одеяла, вдавил лицо в жесткую подушку и закрыл глаза. На лбу выступила испарина. Трудно было дышать. Все назойливей скрипела дверца шкафа.
Хоть бы забыться и уснуть. Он не помнил, сколько времени пролежал так, и вдруг сквозь дремоту услышал полный участия голос Лаврухина:
— Как самочувствие?
Не открывая глаз и не поворачивая головы, выпалил:
— Прекрасное!
— Не надо только сдаваться… На море пока балла четыре, но будет и больше — дело идет к этому, потому что у меня аппетит разыгрывается. А это к штормику. Другие крошку в рот взять не могут в качку, а я наоборот. Прямо стыдно: всех объедаю. Очень советую вам не лежать, а ходить и побольше съесть за ужином, чтоб не было в желудке пустого места. Сами знаете, природа не любит пустот, а перед штормом особенно…
Виктору при одном упоминании о еде стало еще хуже. Скорей бы Лаврухин ушел, но тот медлил.
— Что ж вы не побеспокоились о себе? — спросил он. — При таком деле очень помогают апельсины. Ловите! — И он катнул по одеялу к лицу Виктора два больших оранжевых апельсина.
— Спасибо… — выдавил Виктор и, когда третий штурман исчез, в две минуты расправился с ними, стало легче. «Тоже, наверно, хочет быть героем репортажа или просто так? — подумал Виктор. — Он и станет им, главного это устроит, и читателям будет интересно… А Перчихина все-таки надо упомянуть. Никто здесь не хочет понять его, один я…»
Виктор лежал и вспоминал о том недавнем времени, когда он прочно, обеими ногами стоял на суше, когда вокруг него шумела огромная Москва, вспомнил забитую столами и шкафами редакционную комнату, красивую и милую Таню с добрыми глазами. И вдруг понял, только сейчас понял, что у них случилось тогда, что произошло! Ведь никогда больше не увидит он ее, сколько бы ни писал ей писем, ни посылал телеграмм, ни звонил…
Острая,
Превозмогая себя, он встал, накинул плащ и выбежал из каюты. В узком холодном коридоре его бросало от переборки к переборке. Вцепившись руками в ледяной поручень, поднялся вверх и едва успел подбежать к борту, как его вывернуло.
Ветер, пахнущий снегом и скалами Норвегии, освежил Виктора, и он глотал его широко открытым ртом.
В душную каюту не хотелось возвращаться, и он прошел по борту к рыбоделам, оттуда доносились оживленный разговор, смех, музыка. Пока он валялся, разбирался в своих ощущениях, рыбаки уже вытащили и опорожнили трал, снова опустили его в море, и ваера по-прежнему были натянуты, как постромки у тяжеловозов.
Волны с ревом кренили «Меч-рыбу» то вправо, то влево, с клекотом и плеском бросались на борт, перехлестывали судно, и оно шло, ныряя и черпая воду. Матросы работали быстро, четко, размеренно, время от времени точили на оселке ножи, перекрикивались, пересмеивались сквозь вой и грохот моря, словно и не было волнения, и не крепило их судно с борта на борт, и не пронизывал резкий простудный ветер.
Виктор с трудом дотащился до своей надстройки и опять перегнулся через борт.
— Крепче держитесь! — крикнул ему Аксютин сквозь шум ветра. Он был в старой мичманке и черном непромокаемом плаще. — По метеосводкам, море разгуляется до шести-семи баллов. — Он улыбнулся Виктору и пошел к трапу, ведущему к ходовой рубке.
Что он хотел сказать своим «крепче держитесь»? Чтоб Виктор в прямом смысле крепче держался за фальшборт — может смыть — или чтоб не поддавался шторму, не падал духом и был в форме?
— Эй ты, чернильная душа! Иди к нам, сырой печенкой угостим, легче будет! — вдруг крикнул Шибанов под дружный хохот рыбаков.
Виктор ринулся к надстройке, дернул тяжелую дверь и стал спускаться в горячее и тесное нутро судна. Теперь его душила не только дурнота, но и стыд.
Он нащупал ручку каюты, разделся, лег и вытянулся пластом. Натянул на себя одеяло. Закрыл глаза и погрузился в тяжелый, горячечный, прерывистый сон с ужасами и кошмарами. А когда проснулся, ничего не изменилось, и он подумал: как хорошо сейчас на суше, дома, в его комнатушке с аквариумом, в котором плавают среди водорослей моллиенезии и меченосцы… Да, да, меченосцы, хотя нет у них впереди никакого меча, как у той сильной и грозной рыбы, давшей название их судну, которое сейчас швыряет с волны на волну, бьет, мотает, охлестывает. Но оно не сдается, оно работает…
Виктор опять подумал о Перчихине: хватило же у него совести просить «приподнять» его в репортаже! А сейчас, между прочим, мог бы прийти. То ни на шаг не отставал, а то забыл о его существовании…
И старпом хорош. Даже не заглянет. То заботился о каждом шаге, а то исчез, словно смыло его за борт. Нет, с ним все ясно. Никуда он не исчез. Он теперь совершенно спокоен: корреспондент из Москвы валяется в койке беспомощный, безвредный и не в силах собирать материал, который может чем-то помешать ему, Котлякову…