Коммунальная квартира
Шрифт:
Дарьюшка озлилась, и по паркету Г-образной комнаты снова прокатился холодок, забираясь в дырявую тапку незваного гостя. Дарьюшка стиснула почернелые зубы и с досадой пнула по ножке железной кровати так, что та вздрогнула, и поднимающийся уже Гришка непонимающе заоглядывался.
Вот же приносит нелёгкая черствосердых да недалёких! Один за всё время попался нормальный человек, даром что дитятя, Димка Мякушкин! Вот он Дарьюшкину поэму любил, уснуть без неё не желал, с самого своего рождения. А другие! Тьфу! Уж она и с выражением им читала, со всей душой, как истинная актриса того самого театра заезжего, в который так влюбилась малолеткой!
Тайком училась Дарьюшка грамоте, чтобы записывать, да не выучилось и пришлось потому заучивать, но уж к этому она приловчилась так, что могла, как на духу, часами читать свои стихи, и читала, каждому, кого только видела!
Только все от ней бежали, и потому сузила Дарьюшка аудиторию с переездом в эти чудные хоромы до тех, кого сама-то видела, но кто не видел её.
А потом прогневила Дарьюшка князя, и дозволил он ей сквозь одну только щель в реальность вирши свои доносить. Застыло у ней тогда сердце, но всё надеяться не перестало даже и через одну прореху, а найти почитателей, да желательно грамоте обученных, чтобы записали и снесли печатнику, и стала Дарьюшка именитой да известной, пусть бы и там.
Но только бежать продолжили все от её стихотворных строф. Не понимали (окромя малого Димки, но того отец с матушкой увезли, прежде чем он буквы запомнил).
И ладно, когда не понимали молчком!
Был тут один, литературный дознаватель! Он Дарьюшкин роман за две недели ночей выслушал от начала и до конца, растопил сердечко её надеждой, потом уселся за стол, долго стучал пальцами по печатной машинке, Дарьюшка даже всерьёз решила, что сбылась её мечта, и стали стихи ложиться буквами на бумагу. А перед сном ирод из ванной комнаты возвратился в своём халате, на край кровати сел, очочки на нос нацепил и зачитал вслух такой разгромный отзыв о Дарьюшкином творчестве, что она едва мёртвая не упала по ту сторону.
После этот окаянный Станковский бумагу свою лживую отложил, впредь попросил его не тревожить, и спать лёг как ни в чём не бывало.
Придушила ирода Дарьюшка, взяла на душу грех. Не смогла сдюжить обиду.
Но за то князь, на диво, и не серчал почти. Изучил обстоятельства и заключил, что был Станковский погань. Отрядил даже своего секретаря проследить, чтобы за Дарьюшкино душегубство никого в каземат не заперли.
И было то бариново заступничество ей такой отрадой, словно бы князь на дуэль через девку свою, поломойку, пошёл. Сто лет помнить будет, а то и дольше.
Однако же бежали годы, и рвалось сердечко слова свои заученные в люди пустить. Да всё попадались к щели, князем дозволенной, люди-нелюди, вроде вот этой бабы базарной и муженька её, даром что княжьего внука.
Ничего. Выстудит их Дарьюшка. И когда-нибудь пришлёт Господь кого дельного роман бумаге передать… А там зазвучат слова пылкие по новой науке на всякой кухне прямо из радио, люду на радость…
Глава 19
Борьба с дефицитом
Как-то так вышло, что странная и необъяснимая дружба Аннушки с бабой Марфой Аннушку к квартире приучила плавно и мягко, без нежелательных
— Где вы, Инна Михайловна, берёте курочек? — интересовалась Аннушка, в очередной раз собирая по полу общей кухни перья. — Гриша вчера такую очередь отстоял, а ему и окорочка не досталось, разобрали всё.
— Желудок крепкий у тебя? — уточнила с сомнением соседка, скомкивая газету с потрохами.
Аннушка удивлённо кивнула.
— Ну пошли, — и Инна Михайловна, протерев руки вафельным полотенцем, вышла в прихожую и приоткрыла дверь в кладовую.
Лампочка там горела по собственному хотению, и потому приспособили у входа самодельный подсвечник да спичечный коробок держать. Запалив осветительное приспособление, повела Инна Михайловна соседку мимо тюков и коробок в глубину, и будто бы как-то дальше, чем места в кладовой быть могло.
— Вот, — свернув сначала влево, а потом вправо, и даже штору какую-то приподняв, словно бы театральную, указала она на завешенную чем-то раму большой картины, стоящей на полу и прислонённой к дальней стене.
Аннушка задрала тряпицу и охнула. Дед в лаптях, на заднем дворе какого-то хозяйства, держащий мясистую курицу за шею, был в отсветах оплывшей белой свечки, словно живой. Ещё одна курочка на полотне улепётывала в сторону без головы, и из разверстой кровавой раной шеи бил целый фонтан. Картина была прямо до дрожи реалистичная, и к горлу Аннушки подкатила горечь, но Инна Михайловна шваркнула погнутое, неправильной формы алюминиевое ведро так громко, что соседка от испуга позабыла о недомогании.
— Сюда вот ставь, под руку правую, — разъяснила Инна Михайловна, к самому полотну пододвигая ногой ведро. — И уходи. Часа через пол будет тебе курочка. Только уж ощипывать и потрошить самой нужно.
— А он… не осерчает? — опасливо уточнила Аннушка, глянув на топорик в руке дедка. — Воровство ведь. Нехорошо.
— Папирос у Семёна возьми да на раме положи пару штучек. Ещё благодарен останется!
Свекровь, как убедилась, что бояться нечего (аккурат за ужином, к которому невестка испекла в духовке курочку картинного происхождения), научила Аннушку добывать духи, правда, специфические, но зато стойкие и не такие, как у всех. Следовало для такого дела в ванной во флакончик с почти истраченным одеколоном, скрутив крышку, засунуть какой тонкой палочкой головку цветка да воды налить, но непременно из горячего крана (оттуда бежала вода холодная и тонкой-тонкой струйкой). После оставить на ночь. И перелить куда жидкость поутру. Бутона в ней никогда уж не оставалось, как и резкого запаха остатков одеколона, а жидкость получалась концентрированной, пахла, как тот цветок, и очень медленно выветривалась с тела и одежды.
— Но только у той, что открывала горячий кран, — предупредила Марьяшка. — пробовала тут одна Клава, она после во Владивосток уехала, продавать духи. Так с ней после всё почтовое отделение разом говорить перестало и даже здороваться.
Так и учили Аннушку кто чему, а про некоторое она сама догадывалась. Например, подбирала во дворе беспризорных котят и щеночков блохастых, заручившись помощью Настёны, отмывала их в медном тазу, сушила, вычёсывала, кормила и обратно на улицу несла (где, к слову, приведённых в порядок, зверушек довольно быстро разбирали по домам на воспитание).