Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Здесь, под крышей самой высокой башни, погибали поэты! Те, что искали себе убежище, но не могли освободиться от земного тщеславия. Те, что не смогли побороть в себе страх перед реальностью.
«Может быть, я тоже умру здесь… — удрученно подумала Лилиан, — …в этом склепе, высоко вознесшемся над землей…»
Никакого притока воздуха в помещении не было, и именно поэтому тела погибших подвергались здесь такому медленному тлению, превращаясь в мумии. И тот запас воздуха, который образовался здесь при кратковременном открытии двери, уже иссякал, и Лилиан чувствовала это. «Еще немного, — подумала она, — и я задохнусь здесь, среди этих костей и черепов…» Как хотела она теперь увидеть солнечный
***
Два года назад в Воронеж приезжал Лембит. Стоя рано утром на перроне, Лилиан старалась понять, радует ли ее приезд отца. Из детства, из глубокой, забытой заводи, которую она перешагнула, не оглядываясь, на нее вдруг хлынули тоска и надежда, покинутость того далекого июньского утра, когда Лембит, бодро подхватив чемоданы, сел на пароход, идущий в Швецию… И теперь, когда поезд прибыл и растянулся во всю длину перрона, Лилиан с трудом нашла в себе силы сдвинуться с места и подойти к вагону. Она стояла, в любой момент готовая к радостному безумию, измученная ожиданием, возле двери десятого вагона, настороженно глядя в окна и на всех, кто выходил.
«А если он не приехал?» — со страхом подумала она. И тут вышел из вагона Лембит! Это произошло так просто и буднично, словно он возвращался из очередного московского «набега» за колбасой и апельсинами.
От растерянности Лилиан так и осталась стоять на месте, и Лембит сам подошел к ней, неся два больших чемодана.
Забыв все слова, которые она накануне думала сказать отцу, Лилиан повторяла:
— Ты приехал… ты приехал…
Они сели в трамвай и поехали домой. Домой!..
«Останься со мной здесь, — думала Лилиан, не сводя глаз с сидящего рядом отца, — в этом чужом для тебя городе, в этой далекой от тебя жизни, от которой ты бежал и которую несу в себе я, в этом полупустом, пропитанном одиночеством и отчуждением доме, где все часы остановились семь лет назад…»
Это был совсем другой Лембит Лехт. Норвежец Лехт, в своей благоприобретенной типичности более типичный, чем иной урожденный подданный норвежского короля! В чертах его лица, ставших резче и суше, Лилиан видела прежнюю холодную ясность и сдержанную энергию, но все же это было лицо другого человека. Лицо человека, научившегося радоваться жизни.
Трамвай катился по дамбе, через мост, на левый берег водохранилища. Лембит смотрел в окно, и знакомая местность казалась ему дикой и заброшенной: бесчисленные разномастные домишки, словно какие–то горемычные странники, теснились, увязая в черноземе, на склонах Чижовских холмов, освещенные тусклым октябрьским солнцем. «Разве это город? — думал Лембит, мысленно сравнивая эту убогую картину с улицами Бергена. — Это же просто поселение для тех, кто благодарен Партии и всевышнему Леониду даже за такую малость. Завод, магазин, телевизор, постель… Антиимпериалистическая пропаганда. Пропаганда против Империи, империалисты, монополии, коррупция, проституция, мафия, наркомания… и маразматическое, самое старое в мире правительство, позволяющее своим благодарным подданным строить углубленные в землю полутораэтажные норы…»
Лилиан бродила с отцом по городу, и всякий раз, не сговариваясь, они шли к музыкальному училищу, словно там еще витали отголоски их прежней жизни.
У входа были разрыты канавы, рабочие в спецовках курили, сидя на деревянных ящиках, а на краю тротуара, у самой проезжей части, стоял круглый дорожный знак, на котором вместо обычного «Проход закрыт» было написано мелом: «Куда преш» — без мягкого знака.
Прочитав
— Вы, что, ребята, нефть здесь нашли?
Рабочие переглянулись, и один из них ответил:
— А ты, что, покупаешь?
Лембит тут же вынул кожаный бумажник, достал стодолларовую бумажку и помахал ею в воздухе.
Рабочие испуганно переглянулись.
— Чеши вон по той дорожке, — сказал другой рабочий, выплюнув в канаву окурок. — Там все капиталисты ходят!
Лембит был очень доволен. Взяв Лилиан за руку, он перепрыгнул вместе с ней через канаву…
Вспоминая все это, Лилиан мысленно представила себе хитровато–кокетливую улыбку отца, делавшую его похожим на Тролля Тэдди — и ей показалось, что тьма вокруг нее редеет.
Она вспомнила еще, как случайно встретила в филармонии Дэвида — в один из темных и сырых декабрьских вечеров. Он пришел на концерт вместе с Ингер, но Лилиан все равно была рада этой встрече. В антракте она пробралась к нему через кружащую по фойе толпу, протянула ему руку, улыбнулась Ингер… И теперь Лилиан думала с благодарностью об этой встрече, ведь в тот вечер она пережила нечто необыкновенное… Она почувствовала тогда в себе такой избыток жизни, красоты и любви! И теперь это воспоминание наполняло ее светом. Она не думала больше о близкой гибели, о полуистлевших мумиях и мертвых, отвалившихся от черепа волосах… Она чувствовала, как выпитая ею капля Меда пропитывает все ее существо, делает ее неуязвимой против смерти и страха. И из души Лилиан в пропитанную удушливым тленом тьму полились строки стихотворения:
Тот вечер, что сплетен
из нитей светотени…
Свет ярко праздничный
и сдержанно–печальный.
И наудачу брошены слова
в смятеньи.
Как ровный ход часов —
ответное молчанье.
Дарю декабрь!
Пусть даже наудачу…
Все эти вьюги,
быстротечность дней,
И обещание весны впридачу…
А в памяти останется моей,
когда уже давно про все забудем,
Лишь трепетность
Шопеновских прелюдий…
Послышался страшный скрежет, и из стены с грохотом вывалилась на пол каменная плита. В образовавшийся проем хлынул солнечный свет! Лилиан зажмурилась, она была ослеплена, оглушена! И вместе с потоком света в склеп ворвался прохладный и свежий утренний воздух.
Только теперь Лилиан смогла увидеть то, о чем лишь смутно догадывалась: каменный пол темной, похожей на гробницу комнаты был завален скелетами и высохшими, как пергамент, мумиями. Кое–где видны были остатки полуистлевшей одежды, пожелтевшие страницы книг и даже монеты… Женские волосы, на которые в темноте наткнулась Лилиан, оказались черными, без всякого намека на седину, и, судя по изящной бронзовой заколке, повисшей на одной из прядей, принадлежали когда–то очень молодой женщине. Лилиан увидела также старомодное пенсне, серебряный крестик, остатки кожаных сапог… Наконец, добравшись до проема в стене, она высунула голову наружу и…
То, что она увидела, заставило ее содрогнуться.
Далеко–далеко внизу виднелась лиловая, цветущая степь, синие холмы, пенящееся возле скал море…
Киммерия!..
Там, далеко–далеко внизу, среди залитого утренним солнцем прекрасного мира, была свобода! Но эту свободу можно было обрести, лишь совершив прыжок.
Те, что умерли здесь, в этой башне, тоже имели возможность выбора. Но их останавливал страх. Страх высоты, страх падения, страх боли и смерти. Может быть, та капля Меда Поэзии, что таилась в каждом из них, была слишком мизерной, слишком ничтожной? Или же они пренебрегли Медом Поэзии ради каких–то сугубо земных интересов?