Королева

Смит Салли Беделл

Однако Филипп продолжал вместо похвал сыпать упреками, еще больше подрывая уверенность Чарльза в себе. Филипп не мог смириться с “разительным несходством” (19) между собой и сыном. “Он романтик, а я прагматик”. И хотя Чарльз никогда бы в этом не признался, как писал Джонатан Димблби, “принц жаждал одобрения и любви, которые его отец – и мать – не могли или не хотели ему дать <…> В качестве защитной реакции у него вырабатывалась все большая холодность и официальность в отношениях с родителями” (20). Когда наступало время принимать решения относительно будущего Чарльза, отец с сыном обменивались сухими письмами, уменьшая вероятность конфликта.

Больше всего точек соприкосновения с родителями у королевских детей обнаруживалось в Сандрингеме и Балморале. Для Елизаветы II Сандрингем – это “не только убежище, но и коммерчески рентабельные земли”. “Я люблю фермерский труд <…> люблю животных, – говорит ее величество. – Одних возделываемых земель мне было бы недостаточно” (21). Королева и принц Филипп привили всем своим четверым детям любовь к природе, и они, по свидетельству Анны, умели ценить “чистую роскошь” верховых прогулок по “скошенным полям вокруг Сандрингема” (22), а также “прелесть рябиновых и березовых рощ в осеннем уборе и величие старых шотландских сосен” (23) в Дисайде. Чарльз проникся настолько, что в двадцать лет даже сочинил для младших братьев книгу о мифическом “Старце из Лохнагара”, который жил в пещере над Балморалом и, попробовав съездить в Лондон, вернулся в итоге в свою отшельническую нору.

Филипп научил всех четверых детей стрелять, нырять в заводях реки Ди и ловить лосося нахлыстом. Анна охотилась вместе с матерью на оленей – зачастую оказываясь, кроме королевы, единственной женщиной на оленьей тропе. Родители и дети проявляли единодушное уважение к сельским обычаям и обрядам – таким, например, как намазывание щек кровью после добычи первого своего оленя.

Всей семьей они часто ездили на Королевском поезде в горы и не раз начинали отпуск с круиза на “Британии” по Внешним Гебридам. С конца 1960-х морские путешествия стали традицией. На борту корабля Елизавета II ходила в брюках – один из немногих поводов (24), кроме охоты или верховой езды, облачиться в этот вид одежды. В них ей было удобнее (и приличнее) садиться в шлюпки, перевозившие их с яхты на безлюдные берега, где устраивались пикники. Кульминацией круиза становился День “Британии”, когда яхта швартовалась в Кейтнессе у Северного побережья. Они высаживались

в порту Скрабстер и кавалькадой машин отправлялись в замок Мэй, где к их приезду уже несколько недель готовилась королева-мать (25) с помощью своей фрейлины Рут Фермой, отдавая распоряжения повару и проверяя спелость фруктов и овощей в саду. Был год, когда королева-мать отправила дочери на “Британию” срочную телеграмму: “Катастрофическая нехватка лимонов. Не могли бы вы привезти парочку с собой? М .” (26). Королева послушно прихватила с королевской яхты полиэтиленовый пакет с лимонами.

Прогулявшись по замковому саду, августейшая компания устраивалась обедать в столовой замка, где заранее сервировали угощение – яйца “драмкилбо” (любимое блюдо королевы-матери – мусс из яиц, креветок и омара), лосось, курица, баранина и ягодный пудинг. Днем гости посещали прилегающие к замку фермы или дышали воздухом у моря, а после чая возвращались в Скрабстер. По традиции королева и Елизавета-старшая обменивались прощальными стихами, посылая их через береговую охрану:

Отдохнули на славу, пир был горой –

Не лопнуть бы нам по дороге домой.

В зеленый Балморал прибудем вот-вот,

Но Мэй до сих пор в нашем сердце живет (27).

Когда “Британия” проходила вдоль берега, с борта и суши пускали сигнальные ракеты, а королева-мать с друзьями и персоналом, выстроившись у стен замка, размахивали кухонными полотенцами и скатертями. Крошечная фигурка королевы на палубе, различимая разве что в бинокль (28), тоже махала белым полотенцем под трубный глас пароходного гудка.

Весной 1967 года королевская семья слегка увеличилась: в Букингемском дворце по приглашению Елизаветы II поселилась мать Филиппа. Разоренная и немощная восьмидесятидвухлетняя принцесса Алиса переехала из Афин, где ей из-за финансовых проблем пришлось закрыть сестринскую общину. Уже не являясь монахиней, она по-прежнему носила серое монашеское одеяние – из практических соображений. “Ей не приходилось заботиться о гардеробе или делать укладку” (29), – объяснял Филипп биографу Алисы Хьюго Викерсу.

В отличие от королевы-матери, которая не пропускала ни одного значимого мероприятия, Алиса вращалась по отдельной орбите, то приближаясь, то удаляясь во время визитов в Лондон, Виндзор, Сандрингем и Балморал. Она ставила Филиппа в неловкое положение, называя его детским прозвищем “Карапуз” (30), а внуки обращались к ней “яйа” (31) – “бабушка” по-гречески. Их одновременно завораживали и пугали ее эскапады и хриплый низкий голос. Алиса не расставалась с сигаретой, поэтому о ее приближении всегда можно было догадаться по облаку дыма и сухому лающему кашлю.

Роднившую ее с сыном резкость высказываний усугубляла глухота. “А я думала, вы что-то интересное говорите” (32), – заявила Алиса помощнику личного секретаря королевы Эдварду Форду, когда за обедом он несколько раз повторил действительно банальный вопрос про цирк. Анна соглашалась, что Алису трудно назвать “доброй уютной бабушкой” (33), а Чарльз признавался, что поначалу она его очень пугала. Однако вскоре она покорила их детскими воспоминаниями о королеве Виктории и интересными теоретическими рассуждениями – например, о необходимости раскладывать все в голове “по отсекам” (34).

Когда она переехала в свои покои – две комнаты на втором этаже справа от парадного балкона по фасаду Букингемского дворца, – Эндрю и Эдвард часто наведывались к ней сыграть в халма (35) – разновидность китайских шашек. Частым гостем была и королева, которая отлично общалась со своей свекровью и даже смотрела вместе с престарелой принцессой смену караула из окна (36). Филипп, при всей сыновней преданности, ладил с матерью хуже – “они не ссорились, но у них случались, скажем так, некоторые разногласия, – объясняла Анна Хьюго Викерсу. – После этого отец уходил по коридору, ворча себе под нос, и она у себя в комнате тоже ворчала” (37).

Алиса страдала хроническим бронхитом, и после восемьдесят четвертого дня рождения в феврале 1969 года ее состояние резко ухудшилось. 5 декабря она скончалась во сне. Похоронили ее в Виндзоре, где она родилась. Наследство она оставила еще более мизерное, чем покойный супруг, – три халата, которые тут же раздали ее сиделкам (38).

Доживая остаток своих дней во дворце, Алиса не показывалась на публике и не появилась даже в беспрецедентном медиапроекте с участием королевской семьи – документальном фильме, демонстрирующем Елизавету II и ее родных за работой и во время досуга. Фильм был плодом коллективного труда принца Филиппа, успешного кинопродюсера Джона Брейберна, Дики Маунтбеттена и нового пресс-секретаря королевы, Уильяма Хеселтайна, который сменил ушедшего в 1968 году в отставку коммандера сэра Ричарда Колвилла, назначенного ответственным за связи с прессой еще королем Георгом VI в 1947 году. В 1965 году королева в благодарность за долгую службу произвела Колвилла в рыцари.

Более двух десятилетий он, как Цербер, охранял подступы ко двору. “Мы не пресс-агенты королевской семьи, – говорил он в 1949 году. – Мы здесь для того, чтобы вовремя перекрыть журналистам ходы” (39). Вести из жизни августейших особ он скармливал в микроскопических дозах двум придворным корреспондентам из главного британского новостного агентства Press Assosciation, имевшим собственный кабинет в Букингемском дворце, а также организовывал съемку немых видеорепортажей с появлений королевы на публике в Британии и за границей.

Однако к 1960-м сложилось мнение, что королева отдаляется от подданных, которые начинают воспринимать ее и ее семью как скучный пережиток, интересоваться, чем именно она занимается и, что еще опаснее, отрабатывает ли она выделяемые на монархию бюджетные средства. Филипп, единственный из всей семьи, считал телевидение эффективным средством взаимодействия с общественностью. После документального фильма 1957 года, снятого в путешествии по странам Содружества, он вел десятилетие спустя (40) еще одну программу о Галапагосских островах, а также первым дал в 1961 году телевизионное интервью.

Единомышленника Филипп нашел в Уильяме Хеселтайне, разбитном австралийце с современными взглядами (мало похожем на традиционно служивших при дворе застегнутых на все пуговицы аристократов). “Я рассуждал совсем иначе, – вспоминает Хеселтайн. – Мне казалось, что стратегия разделения частной и публичной жизни зашла, пожалуй, слишком далеко” и что королева с семьей стали “восприниматься слишком однобоко” (41). Его идея, поддержанная Филиппом и остальными, состояла в том, чтобы показать королеву за упорной работой в самой разной обстановке, передать “неустанность” ее труда и приподнять завесу над ее личной жизнью в роли жены и матери, “пустив” зрителей в прежде не виданные ими покои. Фильм планировалось показать непосредственно перед провозглашением Чарльза принцем Уэльским в июле 1969 года, представив принца как символ нового поколения монархии.

В первую очередь создатели фильма хотели показать живого человека, скрывающегося под холодной маской восседающего на троне монарха, а также вывести на первый план здоровый образ полноценной семьи. “По-моему, в корне неправильно делать упор на отстраненность и величественность, – говорил Филипп. – Если народ увидит в правителе – в любом правителе – человека, личность, мне кажется, ему гораздо легче будет принять соответствующую систему правления и почувствовать себя частью этой системы” (42).

Елизавета II сперва отнеслась к перспективе съемок прохладно, не желая впускать во дворец любопытные камеры. Однако затем, выслушав своего давнего друга Джона Брейберна, королева уступила: “Хорошо, давайте, а потом посмотрим, что получится” (43). В качестве режиссера Брейберн привел Ричарда Костона с BBC, а Филипп курировал консультативную комиссию, собранную из сотрудников BBC и конкурирующей Ай-ти-ви, обговаривая все с Хеселтайном и его командой. Елизавета II, по мнению Гай Чартерис, согласилась, поскольку “привыкла подчиняться необходимости” (44). Название для фильма придумали незамысловатое – “Королевская семья” (“Royal Family”).

Съемки начались 8 июня 1968-го и длились около года. Семьдесят пять с лишним дней за королевой пристально следила съемочная группа с камерами и софитами, перемещаясь вслед за ней по всему миру. Итогом стали сорок три часа отснятого на ста семидесяти двух площадках материала, из которых после монтажа осталось сто десять минут. Поначалу королева держалась скованно, затем Костону удалось расположить ее, и она уже почти не замечала его присутствия, даже когда камера оказывалась совсем близко. “Она вдруг обнаружила, что съемки – это не так страшно” (45), – вспоминает Джон Брейберн. Режиссера Елизавета II звала просто по фамилии и приглашала обсудить за обедом освещение и угол съемки. “Нельзя ли убрать здесь тень? – интересовалась она, переходя на киношную терминологию. – Иначе посол получится в контражуре, так не годится” (46). Однако показывать рабочий материал Костон отказался, мотивируя тем, что королева может засмущаться.

Новизна фильма состояла в противопоставлении личного и общественного, он рисовал образ королевы как работающей матери, сидящей за письменным столом в деловом, но при этом довольно уютном кабинете. Зрителям представлялся уникальный случай увидеть непритязательную простоту Королевского поезда, дышащие уютом загородного дома салоны “Британии” и частные покои Виндзорского замка и Букингемского дворца.

Создатели фильма в полной мере осветили официальные обязанности королевы: вот она раздает награды и почести, вот она во время государственных визитов в Чили и Бразилии, вот обсуждает речь для Бразилии со своим личным секретарем Майклом Адином (“Маловато благодарственных слов <…> Будет неучтиво, если не поблагодарить”), вот здоровается с Гарольдом Вильсоном, прибывшим на еженедельную аудиенцию; принимает послов, ведет скованную беседу с президентом Ричардом Никсоном перед обедом в Букингемском дворце, возглавляет открытый прием в саду, едет в боковом седле на параде по случаю своего дня рождения, курсирует между гостями на дворцовых мероприятиях. Чарльза показали спортивным, на водных лыжах и на велосипеде, еще он шутил насчет своей курсовой по истории. Филипп пилотировал самолет и вертолет, работал у себя в кабинете (более модерновом, чем у супруги) с бумагами благотворительных организаций и писал красками пейзаж. В ключевые моменты в кадре возникали красные ящики с правительственными бумагами – на борту Королевского поезда, спускаемые с вертолета на палубу “Британии”, в Балморале и Сандрингеме.

Фильм, впрочем, подчеркивал не только преданность королевы своему долгу, но и впервые давал возможность увидеть ее в часы досуга: как она в костюме для верховой езды кормит лошадей морковкой, как скачет верхом вместе с Анной по беркширским пустошам, как рассматривает ожерелье с огромными рубинами вместе с Бобо Макдональд, моет посуду, везет в “лендровере” детей посмотреть щенков на сандрингемских псарнях, устраивает семейное барбекю на Лох-Мике с Филиппом, Чарльзом, Анной, Эндрю, Эдвардом и собаками, смеется вместе с детьми над американской комедией по телевизору и рассказывает забавные истории за ланчем, украшает рождественскую елку со всеми многочисленными родными, включая и королеву-мать, которая вспоминает о короле. За кадром остались все сцены охоты, которая могла показаться слишком кровавым занятием, доступным к тому же лишь аристократии.

Проявляя неожиданную для зрителя материнскую нежность, Елизавета II показывала младшим сыновьям фотографии в семейном альбоме и водила Эдварда на экскурсию в магазин близ Балморала. Выудив из кошелька несколько монеток, королева сказала продавщице: “Больше у меня нет”, а потом вручила дожидавшемуся в машине Эдварду пару шоколадок и рассмеялась: “Ужас! Сейчас тут все перемажется”.

Много шума наделал кусок, где из-за неудачного

монтажа действующие лица предстали в неприглядном свете. 29 апреля 1969 года американский посол Уолтер Анненберг вручал королеве верительные грамоты. Вручаются они в ходе освященной временем протокольной церемонии, являться на которую положено в “придворном костюме” – во фраке с цилиндром. Ближе к полудню посла привозят на аудиенцию в Букингемском дворце в одной из королевских золоченых карет с кучером и лакеем в длинных красных ливреях и обтянутых шелком шляпах. Тем самым королева демонстрирует личную ответственность за дипломата – известны случаи, когда придворные получали нагоняй за нежелание высылать карету в ненастную погоду. “Она всегда отдает должное церемониям, – говорит дипломат, присутствовавший на многих вручениях верительных грамот. – Однако при этом стремится после протокольной части как можно скорее дать человеку освоиться и расслабиться. Она замечательно умеет сочетать официоз с непринужденностью” (47).

Уолтер Анненберг несколько раз прорепетировал свои реплики, не забыв поупражняться в поклонах и реверансах вместе со своей женой Ли. В назначенное утро, после безукоризненно исполненных церемониальных поклонов и вручения “отзывных грамот предшественника и собственных верительных грамот”, королева попыталась разрядить атмосферу в своей обычной манере, спросив, где сейчас живут посол с супругой. “В резиденции посольства, – ответил тот, – где сейчас, конечно, несколько неуютно в силу недостачи некоторых предметов обстановки и некоторой неустроенности”. Опешив на мгновение, королева поспешно перешла к знакомству с остальными сотрудниками посольства и Ли Анненберг.

Следующий эпизод, в котором королева прибывает на дипломатический прием в Букингемском дворце, словно специально подчеркивал оплошность посла. “Его здесь нет”, – шепчет ее величество мужу на входе. “Кого нет?” – не понимает Филипп. “Американского посла”, – с удивленной улыбкой отвечает королева, и зритель делает вывод, что речь идет о злосчастном Анненберге (48), хотя на самом деле подразумевается его предшественник Дэвид Брюс, поскольку показанный в кадре прием состоялся еще в прошлом ноябре.

Анненберг доложил Ричарду Никсону, что вручение грамот прошло “более чем достойно и произвело хорошее впечатление” (49). Однако, когда 21 июня 1969 года “Королевская семья” вышла на BBC, “недостача некоторых предметов обстановки” вызвала у британцев гомерический хохот и шквал насмешек. Читатели газет упражнялись в остроумии, составляя еще более нелепые фразы; “The Sunday Times” назвала Анненберга “окосевшим посланником” (50), а один заявил, что красноречием он не уступает У. К. Филдсу (комику, чаще всего представавшему в образе подвыпившего мизантропа). Пресса ведать не ведала, что разменявший седьмой десяток посол, как и отец Елизаветы II, страдал заиканием. В ходе логопедических занятий (51) он выработал несколько парадоксальный способ обходить свой недостаток, выстраивая сложные витиеватые фразы. Анненберг был настолько раздавлен, что даже собрался подавать в отставку, если Никсон сочтет его не соответствующим должности. Никсон, однако, убедил посла остаться.

“Фраза про недостачу предметов обстановки рассмешила нас еще при отсмотре рабочих материалов фильма, и мы сразу заспорили, оставлять ее или вырезать, – признавался впоследствии Мартин Чартерис. – В итоге решили оставить, хотя не следовало. Королевская семья, мне кажется, сожалеет, что позволила сделать из Уолтера мишень для насмешек. На самом деле он очень благородный и прямой человек” (52).

При всей своей внешней естественности фильм представлял собой строго распланированный “ребрендинг” королевской семьи как близкой к народу, занимающейся понятными обычным людям делами. Большинство критиков хвалили фильм за гуманистическое воздействие. Сесил Битон, близко знакомый с королевой более двух десятилетий, отмечал, что “она получилась в фильме очень цельной – довольно строгая, уверенная в себе, немного властная, серьезная, несколько хмурая (и с наморщенным лбом). В речи она слегка притормаживает: делает паузу посреди фразы, вам кажется, что она уже иссякла, – но нет, она продолжает как ни в чем не бывало. В общем и целом королева предстает в фильме таким же милым человеком, как и в жизни” (53).

Не обошлось без напрашивающихся насмешек над старомодными традициями и нелепыми костюмами. Один остряк назвал фильм “Корги и Бесс”, а “Private Eye” переименовал всех на простонародный манер – королева стала Брендой, принц Филипп – Китом, принцесса Маргарет – Ивонн, а принц Чарльз – Брайаном.

Некоторых беспокоило нарушение выведенной еще в XIX веке экономистом и правоведом Уолтером Бэджотом формулы, согласно которой суверен должен оставаться для подданных загадкой: “Мы не должны проливать свет на таинство” (54). Милтон Шульман, телевизионный обозреватель из “Evening Standard”, усомнился, что королева и ее родные действительно ведут себя в жизни, как “семейство среднего класса из Сурбитона или Кройдона” (55), и отметил прецедент использования монархией телевидения “как имиджмейкерского средства”, не преминув добавить, что “все институты, которые до сих пор пытались с помощью телевидения популяризировать или возвеличить себя, в итоге лишь опошлялись”. Даже диктор BBC Дэвид Аттенборо, один из продюсеров “Королевской семьи”, заявил, что фильм может убить монархию как институт, “опирающийся на мистику со времен существования племенных вождей. Если рядовой член племени случайно заглянет в хижину вождя, рухнет вся племенная иерархия, а в конечном счете развалится и само племя” (56).

Ни королева, ни представители двора не высказывали сожалений по поводу фильма, однако больше Елизавета II такого откровенного вмешательства в свою частную жизнь не допускала. Принцесса Анна позже назвала фильм “дурацкой идеей”, которая ей “не нравилась с самого начала <…> Ты и так у всех на виду с самого детства, куда уж больше. В чем мы точно не нуждаемся, это в еще большей открытости” (57). Однако публика приняла фильм как нельзя более тепло. “Королевскую семью” повторяли пять раз, она собрала сорок миллионов зрителей в Великобритании и около четырехсот миллионов в ста тридцати странах мира. Зрителей покоряла простота королевы и ее родных, а “домашний” голос и заразительный смех оказывались полной неожиданностью.

Теплые чувства, вызванные фильмом, не ослабли и к 1 июля, когда состоялось провозглашение Чарльза принцем Уэльским, транслировавшееся по телевидению с заросшего зеленью парадного двора древнего Карнарвонского замка в Уэльсе. До того официальную церемонию провозглашения проходил только один из предыдущих принцев Уэльских, двоюродный дед Чарльза герцог Виндзорский, в 1911 году. Стремясь укрепить связи с Уэльсом, преодолеть историческую рознь, идущую со времен завоевания страны английскими королями в XIII веке, и потушить зарождающийся национализм, королева еще весной перевела Чарльза на два месяца из Кембриджа в Аберистуитский университет. Там он немного выучил валлийский и прошел курс истории валлийского самосознания, получив, как он впоследствии говорил сам, ценные уроки, помогающие осознать, насколько “уникальны и особенны язык и культура Уэльса” и “как важно их сохранить” (58).

Сама процедура провозглашения (инвеституры) была отсылающим к средневековым традициям представлением XX века, поставленным герцогом Норфолкским в современных декорациях, созданных валлийцем лордом Сноудоном, который помимо дизайна занимался и фотосъемками. В расчете на телекамеры Сноудон сконструировал в качестве помоста круглую плоскую площадку из сланцевых плит под минималистичным плексигласовым пологом на стальных шестах, напоминающих пики. На помосте установили три аскетичных сланцевых трона с алыми подушками. Сноудон стремился отобразить “простоту и величие” (59) современной монархии. “Я не хотел красных ковровых дорожек, – объясняет он. – Принц должен был идти по обычной зеленой траве” (60).

Королева против обыкновения сильно нервничала, готовясь выйти на парадный двор. Заметно волнуясь, она спрашивала, будет ли подготовленная для нее речь лежать на троне. Филипп довольно резко ответил, что он понятия не имеет и что “главная героиня она, а не он” (61). Обменявшись колкостями, августейшие особы двинулись вперед, придав лицам подобающее выражение.

Стоя на помосте в ожидании сына, Елизавета II прижимала локтем свою белую сумочку, а в другой руке держала сложенный зонт – излишняя предосторожность для кратковременной легкой мороси. Под взглядами четырех тысяч приглашенных Чарльз вышел из Башни Чемберлена в темно-синем мундире шефа Королевского валлийского полка, на котором поблескивала цепь ордена Подвязки.

Кульминация церемонии наступила, когда он преклонил колени перед матерью, и начался торжественный ритуал вручения сопутствующих титулу регалий, сопровождаемый застенчивыми улыбками Чарльза. Сперва королева опоясала сына мечом с девизом “Ich Dien” (“Я служу”). Затем короновала его венцом из 24-каратного валлийского золота, инкрустированн бриллиантами и изумрудами, обрамляющим бархатную пурпурную шапочку с горностаевой опушкой. В отличие от других королевских корон эта выглядела самой стилизованной: с одной-единственной дугой, увенчанной гравированной державой, и похожими на булавки для галстука крестами, перемежающимися с почти схематичными геральдическими лилиями принца Уэльского.

Возложенная на голову Чарльза корона опустилась почти до бровей, и он поправил ее рукой. На левый безымянный палец сына Елизавета II надела аметистовый перстень, символизирующий единство принца с Уэльсом, а затем вручила ему золотой жезл (как временному правителю) и накинула на плечи пурпурную шелковую мантию с горностаевым воротом, привычным материнским жестом разгладив складки, прежде чем защелкнуть золотую застежку. Приняв клятву верности, королева подала сыну знак встать, и они расцеловали друг друга в левую щеку в знак преданности, скрепляя поцелуем обязательство королевы защищать принца в его служении.

“Наверное, самый волнующий и значимый для меня миг, – писал позже Чарльз, – наступил, когда я вложил свои ладони в мамины и поклялся служить ей верой и правдой и защищать от всех врагов до последних дней своих” (62). Теми же самыми словами клялся его отец во время коронации Елизаветы II, и Чарльзу они казались “чарующими, средневеково-сказочными, но не утратившими актуальности”. Королева тоже соблюдала торжественность, однако несколько недель спустя, за ланчем в Ройял-Лодже, когда Ноэль Кауард сообщил, какой трогательной ему показалась церемония инвеституры, “она тут же развеяла мои сентиментальные иллюзии. Как выясняется, и Чарльз, и Елизавета II едва сдерживали смех, потому что на репетиции корона оказалась слишком велика и накрывала принца, словно колпак свечу” (63).

Свидетелями официального вступления наследника престола в эпоху зрелости стали около пятисот миллионов телезрителей по всему миру. Для Чарльза инвеститура знаменовала начало пути к трону – насколько долгого, он тогда и предугадать не мог.

...

Он часто говорил Елизавете II: “Ваша задача – нести людям свет счастья”.

Королева с личным секретарем сэром Мартином Чартерисом просматривает поздним вечером правительственные документы на борту королевской яхты “Британия”. Март 1972 года. Lichfield/Getty Images

Глава десятая Заговор молчания

Весной и осенью 1969 года Пьетро Аннигони снова приезжал в Букингемский дворец писать портрет королевы. После пятнадцатилетнего перерыва ему легче было заметить изменения, невидимые для тех, кто общался с сорокатрехлетней королевой изо дня в день. “Она будто сжалась – в чем-то стала более хрупкой, в чем-то более жесткой. Лицо ее во время позирования было живым как ртуть, – улыбка, задумчивость, решимость, неуверенность, расслабленность, напряжение сменяли друг друга, словно в калейдоскопе… (1) На каждом сеансе королева общалась со мной в самой непринужденной, естественной манере, не переставая удивлять и восхищать своей обезоруживающей открытостью” (2).

Художник сразу выложил королеве свое видение будущего портрета: “Ваше величество обречены на одиночество в силу своего положения. Ипостасей матери и жены это не касается, но в роли монарха вы стоите особняком, и именно так я хочу вас изобразить. Если все удастся, то на холсте предстанет женщина, королева – и, соответственно, одиночество” (3). Елизавета II кивнула, осмотрела эскиз, который Аннигони рисовал в течение восьми сеансов, и сказала: “Мы сами не знаем себя. Отражение в зеркале предвзято – и к тому же перевернуто”. Она одобрила намерение портретиста изобразить ее “задумчивой и строгой, но при этом человечной”, величественной, но не приукрашенной. “Я чувствую здесь вдохновение”, – призналась королева.