Королева
Шрифт:
Приняв на борт воспоминаний сладких груз,
Куда бы курс твой ни лежал отныне,
Ты в гавань наших душ войдешь, как прежде, горделиво,
И встанешь там на якорь навсегда (84).
Шестнадцатистрочный ответ Елизаветы II, отправленный к “зубчатым стенам”, гласил:
Расчудесный дивный день,
Полный счастья и веселья,
Яств заморских пестрый строй
Щедрой выставлен рукой.
Кто сорбет для нас прислал –
Индия иль Пакистан? (85)
Даже в балморалской тиши королеве с друзьями и родными не было спасения от подборки утренних газет на журнальном столике, повествующих о новых выходках Дианы. После развода принцесса посвятила себя общественной борьбе, выступая, например, против применения противопехотных мин. Однако личная жизнь у нее по-прежнему шла наперекосяк, поскольку партнеров она выбирала самых неподходящих. Заботясь об Уильяме и Гарри, Диана старалась как можно ближе знакомить их с обычной жизнью, прививая, как она объяснила в интервью “Panorama”, “представление о человеческих чувствах, опасениях, страхах, надеждах и мечтах” (86). В то же время она чересчур перегружала их – особенно Уильяма – ненужными сведениями, посвящая в свои проблемные отношения с бойфрендами (87).
В середине июля она пала совсем низко, закрутив с Доди Файедом, сыном египетского магната Мохаммеда Файеда, которому неоднократно отказывали в британском гражданстве. Мохаммед подружился с Дианой, щедро спонсируя несколько ее благотворительных проектов. По свидетельству какое-то время консультировавшего Файеда Эндрю Нила, “он завоевал ее расположение,
С Доди принцесса познакомилась, гостя вместе с сыновьями на десятиакровой вилле Файедов в Сан-Тропе. Сорокадвухлетний Доди являл собой классический пример дурного воспитания – избалованный, малообразованный, тунеядствующий, безответственный, неприкаянный, пристрастившийся к кокаину и гоночным машинам. Он осыпал Диану роскошными подарками, в числе которых были и золотые часы “Cartier Panthиre” за одиннадцать тысяч долларов, и путешествия на отцовском самолете и яхтах. С самого начала их романа 7 августа таблоиды докладывали о каждом шаге развлекающейся парочки, не скупясь на сенсационные подробности и откровенные фотографии. Уильям и Гарри, отдыхавшие с отцом в Балморале, не доверяли Доди и стыдились эксгибиционизма матери (89).
Около часа ночи в воскресенье 31 августа Робину Джанврину в Крейгован-Лодж позвонили из британского посольства в Париже с леденящим душу сообщением: Диана и Доди разбились в страшной аварии в туннеле под площадью Альма. Джанврин тут же помчался в замок Балморал на экстренное совещание с королевой, Филиппом и Чарльзом. В четыре с небольшим часа утра они получили известие, что тридцатишестилетняя Диана, как и ее любовник с водителем машины, скончалась.
Уильяма и Гарри решили не будить, матери Елизавета II велела передать записку, когда проснется (90). В четверть восьмого утра Чарльз рассказал сыновьям, которым тогда было пятнадцать и двенадцать, о произошедшей трагедии. С этого момента Елизавета II разрывалась, утешая внуков и организуя вместе с советниками церемонию прощания с Дианой.
Робин Джанврин остался с королевой в Балморале, остальные сановники устроили импровизированный командный штаб в Китайской столовой Букингемского дворца с видом на памятник Виктории. Дэвид Эрли отменил поездку в Италию, подполковник Малкольм Росс, казначей кабинета гофмейстера, прилетел из Шотландии, а Роберт Феллоуз прибыл из Норфолка. Тони Блэр с главными советниками тоже принялись со своей стороны разбираться с “беспрецедентной катастрофой” (91) и надвигающимся кризисом монархии.
К моменту утренней беседы Блэра с Елизаветой II пресс-служба двора уже выступила с лаконичным заявлением: “Королева и принц Уэльский глубоко потрясены ужасным известием” (92). Елизавета II сообщила премьеру, что намерена воздержаться от дальнейших комментариев. Блэр увидел в ее отклике “философский подход, заботу о мальчиках, а также предусмотрительность и практичность. Она сознает масштаб события, однако не собирается плясать под чью-то дудку” (93). Против краткого выступления Блэра перед церковной службой королева не возражала. Заглядывая в пометки, наскоро сделанные на обороте конверта, Блэр назвал Диану “народной принцессой” (94), заверил, что разделяет общую боль, намекнул, “как тяжело ей приходилось временами” (95), и восхитился теми, кто “по-прежнему верен” покойной.
Своей речью он хотел утешить людей и отчасти преуспел, наполнив опустевшие души чувством любви и скорби. Но в глазах королевской семьи (96) превращение Дианы с легкой руки Блэра в “народную принцессу” скорее взбаламутило народ, чем успокоило. Джордж Кэри опасался, что этот титул “сотворит из Дианы мученицу, противопоставляя ее королевской семье. И на неделе станет ясно, оправданны ли эти страхи” (97).
Королева с родными посетили традиционную воскресную службу в Крейти. Диана в молитвах не упоминалась, что типично для Шотландской церкви, где “не молятся за души усопших, ибо их прибрал Господь” (98), – пояснил бывший сановный священник, часто проповедовавший в Балморале. Однако пресса усмотрела в этом оскорбление памяти Дианы и упрекнула королеву, которая повела в церковь Уильяма и Гарри, всего несколько часов назад потерявших мать. Корреспондент BBC Дженни Бонд назвала действия королевы страусиной политикой (99). На самом деле церковное утешение пришлось как нельзя кстати (100). Уильям, по одному из свидетельств, хотел “поговорить с мамой” (101). Вся королевская семья, включая мальчиков, демонстрировала привычную стойкость и выдержку в минуты душевных потрясений, а в ответ получала упреки в черствости и равнодушии.
На какое-то время семья скрылась от любопытных глаз. Королева действовала из самых чистых побуждений – окружить внуков той же материнской заботой, что и Тимоти Натчбулла после трагедии с Маунтбеттенами в 1979 году. Она считала, что Уильяма и Гарри нужно как можно дольше продержать в шотландском высокогорье, в кругу любящих людей. Как и отцу, мальчикам сызмала прививали любовь к этим сельским просторам, так что теперь королева отправляла их на рыбалку и оленью охоту с кузеном Питером Филлипсом и возила на барбекю в холмах с остальной родней. “Увезти их в Лондон, чтобы они слонялись без дела по Букингемскому дворцу, было бы ужасно” (102), – подтверждает Маргарет Роудз.
За телом принцессы в Париж предстояло лететь принцу Чарльзу с сестрами Дианы, Сарой и Джейн, на предоставленном королеве самолете ВВС. В воскресенье днем, по просьбе Елизаветы II, на военном аэродроме Нортхолт самолет должен был встретить Блэр. Выполняя наказ королевы воздать покойной все почести, положенные члену августейшей семьи, гроб закутали в собственный штандарт принцессы – упрощенную версию красно-сине-золотого геральдического знамени суверена.
Поначалу Елизавета II уступила желанию Спенсеров организовать камерные похороны, однако, переговорив с советниками, пришла к выводу, что церемония все же должна быть более пышной – уровня торжественных похорон в Вестминстерском аббатстве, но, конечно, не “государственного масштаба”. В подготовке ей помогал Роберт Феллоуз, который привез свою жену Джейн и остальных Спенсеров. Сценарии погребальных церемоний для членов королевской семьи не только заранее подробно расписываются, но и снабжены кодовыми названиями: у королевы – “Лондонский мост”, у королевы-матери – “Тейский мост”, у принца Филиппа – “мост через Форт”. Однако для похорон Дианы готового сценария не предусматривалось, поскольку формально она уже не принадлежала к королевской семье. “Заготовок нет, – сообщил Дэвид Эрли своим коллегам. – Придется работать с нуля” (103).
Все воскресенье и почти всю ночь сановники Букингемского дворца выстраивали сценарий церемонии прощания на следующую субботу, сочетающий традиционные элементы с современными. Гроб повезут на лафете, запряженном лошадьми (прежде всего, для лучшего обзора, которого не даст обычный катафалк), в сопровождении двенадцати гвардейцев Валлийского полка, а за ним вместо обычной военной процессии, которая бы не понравилась Диане, пойдут пятьсот работников ее благотворительных организаций. “Мы хотели собрать простых людей, которым она помогала, не председателей и попечителей, – объяснил Дэвид Эрли. – Кроме того, важно было представить срез публики, которая обычно не попадает в аббатство, – той, с которой общалась Диана” (104). Вместо церемонии прощания в Вестминстерском зале сановники предложили желающим расписываться в траурных книгах, выставленных в Кенсингтонском и Сент-Джеймсcком дворцах (в Королевской часовне последнего будет стоять до погребения катафалк с телом Дианы).
Ранним утром в понедельник Эрли позвонил Джанврину в Балморал, чтобы изложить расписанный сценарий. К 9 утра его одобрила королева. “Ей очень понравилась идея с работниками благотворительных организаций” (105), – вспоминает Росс. Дворец объявил, что это будут “уникальные проводы уникального человека” (106).
Лорд-гофмейстер провел ряд встреч со всеми участвующими сторонами, включая полицию и военных, а также нескольких ключевых функционеров Блэра, специально приглашенных Эрли. Вместе они продумали мелкие штрихи “народных похорон” (107), как их окрестила пресса, добавив оригинальности в виде соло Элтона Джона и надгробной речи премьер-министра, а также убрав традиционные фанфары и барабаны. Днем во вторник окончательно расписанный план был переправлен в Балморал, чтобы королева “посмотрела все целиком”. Она снова без возражений одобрила предложенный сценарий. “Ей удобнее, когда все представлено на бумаге, особенно длинное и сложное, – поясняет Росс. – Она читает быстро и очень ловко управляется с документами” (108).
Вопреки распространенному мифу о консерватизме и зашоренности придворных сановников подручные королевы проявили гибкость и изобретательность. Эрли уже больше десятилетия выступал в авангарде модернизации Букингемского дворца. Роберт Феллоуз, по мнению Блэра, продемонстрировал удивительную “проницательность и предусмотрительность” (109). Робин Джанврин “четко просчитывал последствия” (110), – вспоминает Блэр. Даже Алистер Кэмпбелл, антимонархист из пресс-службы премьера, признал за сановниками “склонность к нестандартному мышлению и готовность идти на риск” (111). Королева, доверяя им, поддержала предложение удлинить вдвое маршрут траурной процессии, чтобы охватить больше пришедших проститься, и поставить для трансляции огромные видеоэкраны в Гайд-парке.
Однако Елизавета II наотрез отказалась выполнить бессмысленные, на ее взгляд, требования прессы и публики, идущие вразрез с давними традициями и желанием королевской семьи пережить трагедию без постороннего вмешательства. Ко вторнику оказалось, что смерть Дианы вызвала беспрецедентную демонстрацию скорби.
Сперва толпа ополчилась на желтую прессу с подачи брата Дианы, графа Чарльза Спенсера, который спустя считаные часы после смерти сестры заявил: “Я всегда знал, что журналисты когда-нибудь сведут ее в могилу” (116). В воскресенье у Кенсингтонского дворца скорбящие кричали репортерам: “Ну что, довольны?” (117) Однако к середине недели народный гнев обратился против королевы, которая отсиживалась в Шотландии и не спешила разделить горе своих подданных в Лондоне. “Если бы только августейшие особы могли плакать вместе с народом” (118), – сетовала “The Independent” в передовице за среду. “СМИ выискивали, на кого бы перевести стрелки” (119), – утверждает один из верховных советников Елизаветы II. “Им нужно было переложить вину на другого, – вторил Блэр. – Однако нельзя не признать, они отражали подлинные чувства народа” (120). Усмотрев свидетельство равнодушия королевы в пустом флагштоке над Букингемским дворцом, пресса потребовала поднять приспущенный флаг в память о Диане.
По многовековой традиции над дворцом мог реять лишь королевский штандарт, и то лишь как знак пребывания ее величества в своих покоях. Его не приспускали никогда, поскольку в момент кончины монарха на престол тут же восходит наследник. Однако толпе не было дела до таких тонкостей, и возмущение грозило вылиться в бунт. “Больше всего, кажется, меня поразила и насторожила звенящая тишина” (121), – говорит Дэвид Эрли, несколько раз прогулявшийся вокруг дворца.
В среду лондонские советники Елизаветы II порекомендовали наперекор традициям все же поднять приспущенный британский флаг, но королева, как и Филипп, осталась непреклонной. “Описывать ей настроения, царящие в Лондоне, выпало Робину, – рассказывает Малкольм Росс. – Это была та еще мука, потому что королева очень переживала. Робин говорил, что она, фигурально выражаясь, просто расцарапала ему щеки в кровь. Но ему приходилось возвращаться с докладами снова и снова” (122).
К вечеру представитель дворца попытался снять растущее напряжение, сообщив, что “вся королевская семья <…> чувствует поддержку народа, разделяющего ее глубочайшее горе и скорбь” (123). Тони Блэр тоже выступил в защиту королевы, понимая при этом, как он признавался позже, что “моя речь лишь подчеркивала молчание Елизаветы II” (124). Не желая конфликтовать с королевой самому и “соваться” (125) “с указаниями” (126), Блэр позвонил Чарльзу, и тот пообещал поговорить с матерью. На словах Чарльз соглашался с премьером, что королеве нельзя больше “отсиживаться в тиши” и нужно “прибыть в Лондон, откликаясь на народные чувства” (127).Балморал – это островок идиллии, в котором плохо различим накал страстей, бушующих за пятьсот пятьдесят миль. Тем не менее королева не раз летала оттуда на юг по долгу службы – принять отставку Макмиллана, лежащего на больничной койке, пообедать с Ричардом Никсоном в Чекерс-Корте, встретить своего сына Эндрю в Портсмуте после Фолклендской кампании и присутствовать на похоронах Бобо Макдональд. Ее нынешнее нежелание покидать замок было продиктовано стремлением оградить внуков от дальнейших встрясок. Ситуация складывалась парадоксальная: после многочисленных упреков в том, что Елизавета II ставит долг превыше семьи, теперь ее порицали ровно за противоположное. “Прибудь она в Лондон, пресса тут же выставила бы ее бесчувственной по отношению к внукам, которых она бросила в горький для них час” (128), – объяснил Дики Арбитер, бывший представитель пресс-службы ее величества.
В четверг утром таблоиды (129) подлили масла в огонь заголовками: “Докажите, что вам не все равно” (“Daily Express”), “Где наша королева? Где ее флаг?” (“The Sun”) и “Ваш народ страдает – поговорите с нами, мэм” (“Daily Mirror”). Согласно опросу MORI (130) (Международной службы исследований рынка и общественного мнения), за упразднение монархии высказывались уже 25% населения – существенно больше почти неизменных с 1969 года 19%.
Алистер Кэмпбелл позвонил Феллоузу и Джанврину с известием, что настроения на улицах приобретают “опасный и неприятный” (131) характер. “Робин Джанврин сообщил, что королева держится, но расстроена складывающимся у народа убеждением, будто ей все равно” (132), – говорит Джордж Кэри. На утренней конференц-связи с лондонской командой королева осознала всю серьезность положения – не только то, что своим отсутствием она ставит под удар монархию, но и необходимость исполнить роль руководителя страны во времена отчаяния.
Отчасти на Елизавету II повлияли упреки в прессе, однако гораздо сильнее подействовали уговоры советников (133). Вместо ночного поезда, который привез бы королеву в Лондон к назначенным на 11 утра субботы похоронам, Елизавета II с родными решила лететь в пятницу самолетом. Вечером она выступит с речью на телевидении и почтит память Дианы у гроба в Королевской часовне. В субботу, как только она отправится из Букингемского дворца на похороны, королевский штандарт опустят, и впервые за всю историю на флагштоке поднимется приспущенный британский флаг.
Эндрю и Эдварда королева попросила постоять в четверг днем у гроба Дианы, а затем вернуться в Букингемский дворец по Мэлл, через толпу собравшихся, явив тем самым первый жест сочувствия общему горю. Принцев, беседующих со скорбящими, встретили достаточно тепло. “То, что царило за стенами дворца, не поддается описанию, – вспоминает Эндрю. – Никто и представить себе не мог ничего подобного” (134).
В середине дня королеве, по ее просьбе, позвонил Блэр, чтобы обсудить изменившиеся планы. “Я впервые слушал, как он общается один на один с королевой, и, надо сказать, ему отлично давались все эти “мэм”, – утверждает слушавший по отводной трубке представитель пресс-службы премьера Алистер Кэмпбелл. – Он посоветовал ей показать, насколько сильно она переживает, потому что все это почувствуют. Он сказал: “Я вас очень понимаю. Нет ничего ужаснее, чем горевать и слушать при этом обвинения в черствости” (135). Блэр вспоминал, что Елизавета II “вняла доводам и настроилась. Это было нелегко, но результат не вызывал сомнений” (136).
Днем пресс-секретарь ее величества Джеффри Крофорд зачитал перед Сент-Джеймсcким дворцом необычное заявление, в котором излагался не только распорядок завтрашней церемонии, но и чувства королевы. “Королевскую семью больно ранят упреки в равнодушии к горю страны”, – заявил он, добавив, что сыновьям Дианы “очень ее не хватает” (137). Крофорд рассказал о желании Уильяма и Гарри остаться в “уютной тиши” Балморала и стремлении королевы помочь им “примириться с утратой”, готовясь “к тяжелому испытанию – оплакивать мать вместе со всей страной”.
Несмотря на решимость ради успокоения подданных проявить чувства, Елизавете II приходилось держать себя в руках ради семьи и страны. Принцесса Маргарет позже благодарила сестру за то, как она “умело наладила жизнь всей родни после трагедии и облегчила горе бедным мальчикам <…> Ты всегда была рядом, выслушивала и решала все вопросы <…> Я не уставала восхищаться” (138).
Филипп предложил перед отбытием в Лондон посетить службу в Крейти (139). На этот раз, в отличие от предыдущего воскресенья, священник Боб Слоун упомянул Диану – молясь об утешении скорбящей королевской семьи. После службы они остановились перед толпой фотографов у ворот Балморала – мальчики в темных костюмах, взрослые в привычных твидовых пиджаках и клетчатых килтах, – чтобы посмотреть на цветы, возложенные оплакивающими Диану. Без двадцати три в пятницу – через пять дней после гибели Дианы – Елизавета II и Филипп появились с той же целью у ворот Букингемского дворца.
Выйдя из “роллс-ройса”, королевская чета увидела стоящую до самого памятника Виктории толпу и тысячи букетов в целлофановой обертке, громоздящихся почти двухметровыми горами вдоль ограды дворца. “В толпе, выстроившейся вдоль Мэлл, настроение царило воинственное” (140), – свидетельствует помощница личного секретаря Мэри Фрэнсис. Не зная, как отреагируют люди, королева не смогла скрыть тревоги. Когда они с Филиппом подошли к груде цветов, толпа начала хлопать.
“Недовольство еще не ушло, но уже чувствовалось, как меняется атмосфера” (141), – говорит Фрэнсис. Одна девочка протянула Елизавете II букет. “Хочешь, чтобы я их положила к ограде?” (142) – не поняла королева. “Нет, ваше величество, это вам”, – объяснила девочка. Королева поговорила с несколькими женщинами в очереди к траурной книге, спросила, долго ли они уже стоят (143). “Я просто сказала, как мне жаль, – вспоминает Лора Трейни, студентка из Хэмпшира. – И что теперь главное – заботиться об Уильяме и Гарри. Она ответила, что обязательно позаботится. И еще что им очень тяжело, потому что они совсем еще дети и очень любили маму” (144).
Во дворце королева и Филипп “долго обсуждали сложившуюся обстановку и настроение народа, – говорит Мэри Фрэнсис, – желая понять, но будучи не в состоянии выйти, смешаться с толпой и услышать все разговоры” (145).
Елизавета II готовила долгожданную речь – второе особое телевизионное обращение за время своего царствования (первое было сделано накануне войны в заливе в 1991 году). Запись нужно было сделать днем, чтобы вечером пустить в эфир. “Она знала, что это необходимо, – свидетельствует один из старших советников. – И четко представляла, что скажет” (146).