Королева
Шрифт:
Роберт Феллоуз, написав первый черновик речи с помощью Дэвида Эрли и Джеффри Крофорда, передал его Робину Джанврину в Балморал. Затем королева с Филиппом, как при подготовке рождественского обращения, обсудили речь между собой и со старшими советниками – она должна была выражать мнение королевы, а не правительства.
Как и рождественское обращение, эту речь королева отправила на Даунинг-стрит. Текст прочитали Блэр и Кэмпбелл, который предложил вставить уточнение, что ее величество говорит сейчас не только как королева, но и как бабушка (147). Именно эта фраза больше всего тронула слушателей, как оказалось впоследствии. “Местами там еще кое-что обсудили и подкорректировали, – вспоминает Блэр, – но по выражениям и общему тону было видно, что, раз уж королева решила достучаться до сердец, она сделает это мастерски” (148).
Ближе к вечеру пятницы советники королевы решили, что будет лучше зачитать речь без записи, в прямом эфире. Кроме того, с подачи Алистера Кэмпбелла они выбрали фоном открытое окно Китайской столовой, за которым видна будет собравшаяся у дворца толпа. Звукорежиссер поставил у подоконника дополнительный
Королева не особенно любила прямые эфиры – именно поэтому несколько десятилетий назад она стала записывать рождественские обращения заранее, – однако на просьбу всегда откликалась. Уэсли Керр из BBC слышал, как она репетирует с телесуфлером. “Последний прогон” (149), – пояснила королева.
В шесть часов вечера она появилась на экране – в очках, с безупречной укладкой, в простом черном платье с треугольной бриллиантовой брошью, тройной ниткой жемчуга и жемчужными серьгами. Она говорила три минуты девять секунд, и гул тысяч людей за ее спиной придавал речи драматическое, почти потустороннее звучание.
Елизавета II выбрала идеальную тональность – сдержанную, почти без эмоций – и четко, без ненужного многословия, изложила свою позицию. Она прекрасно знает недостатки Дианы и видит, сколько бед она принесла ее старшему сыну. Однако при этом она признает, что ее “трудная” невестка нашла подход к людям, своей простотой и участием меняя мир к лучшему.
Смерть Дианы “стала для нас огромным горем, – сказала королева. – Мы все по-своему пытаемся с ним справиться” (150). “От всей души” она похвалила покойную принцессу как “исключительного и одаренного человека” и лишь мельком коснулась ее душевной неуравновешенности: “И в тяжелые, и в радостные времена с Дианой оставались ее улыбка и смех, а также способность согревать других своей добротой и теплом”.
Елизавета II выразила ровно то, что чувствовала: “Я восхищалась ею и уважала ее за энергичность и служение другим, особенно за ее преданность своим сыновьям”. “Мы все пытаемся помочь Уильяму и Гарри справиться с этим сокрушительным ударом, обрушившимся на них и на всех нас”, – подчеркнула она.
Отразилось в ее речи и понимание необходимости идти в ногу со временем: “Я склонна считать, что жизнь принцессы и этот невероятный отклик на ее гибель преподают нам очень важный урок. Я разделяю ваше стремление почтить ее память”.
Поблагодарив всех за огромную поддержку и “доброе дело”, она призвала зрителей подумать о семье Дианы и родственниках остальных жертв трагедии, объединившись в скорби на похоронах. Завершила Елизавета II свою речь типичной недоговоренностью, поблагодарив Господа за “ту, что дарила счастье многим и многим”, подразумевая негласно, что были и другие, не столь счастливые.
Речь приняли на ура. Даже давний недоброжелатель королевы Джон Григг, бывший лорд Олтрингем, провозгласил ее “одним из лучших выступлений” (151) и свидетельствовал, что она “стабилизировала обстановку”. По мнению Джорджа Кэри, “в ней отразилось сочувствие и понимание. Она отлично приструнила критиков и разрешила сложившееся недоразумение” (152). Тони Блэр назвал выступление “близким к идеалу. Ее величество сумела совместить обе ипостаси – королевы и бабушки” (153).
Совсем другого мнения придерживался сценарист и писатель Алан Беннетт, искусно изобразивший королеву в своей пьесе “Вопрос точки зрения” (“A Question of Attribution”). Беннетту выступление показалось “неубедительным” (154), поскольку Елизавета II – “никудышная актриса, совсем даже не актриса, по правде говоря”. Он сетовал, что королеве не подсказали “оставить несколько пауз и сделать вид, будто не может подобрать нужное слово”, огорчался, что “она, как всегда, тарабанит без запинки”. “Разница между принцессой Дианой и королевой, – писал он, – в том, что одна умеет играть, а вторая нет”.
Тем не менее неспособность Елизаветы II притворяться и тем более кривить душой всегда оставалась в числе ее главных достоинств. Спустя сорок пять лет после восхождения на престол она сидела перед телекамерой все такая же искренняя и прямая. И эта неподдельность придавала ее словам еще больший вес. “Ей незачем завоевывать популярность, примеряя чужие маски, – заявил Саймон Уокер, с 2000 по 2002 год служивший ее секретарем по связям с общественностью, – поскольку это попросту бесполезно” (155).
Вечером за ужином в Букингемском дворце принц Филипп помог разрешить неулаженный вопрос насчет похорон: нужно ли Уильяму и Гарри, как положено мужчинам королевской семьи, идти за гробом вместе с отцом и дядей Чарльзом Спенсером? Оба мальчика, особенно Уильям, всю неделю избегали подобных публичных демонстраций – в основном, согласно Алистеру Кэмпбеллу, из-за “горячей ненависти к журналистам” (156), доконавшим их мать. Представители двора, в свою очередь, опасались открытых нападок на принца Уэльского, вздумай он показаться без сыновей.
В пятницу вечером Филипп (семидесятилетнего бывшего свекра в число идущих за гробом не включали) сказал Уильяму: “А вдруг ты потом пожалеешь, что не пошел? Мне кажется, это нужное дело. Если я пойду, пойдешь со мной?” (157) Уильям с братом без колебаний согласились, договорившись, что присоединятся к процессии у Сент-Джеймсcкого дворца, и за гробом пойдут торжественным строем четыре принца и граф.
Солнечное субботнее утро (158) 6 сентября 1997 года поражало почти сверхъестественной тишиной. Центр Лондона перекрыли для всех машин, кроме автомобилей службы безопасности и доставляющих гостей к аббатству, изменили воздушные коридоры над городом. Свыше миллиона людей выстроились вдоль четырехмильного пути следования траурной процессии и заполнили городские парки. Все стояли молча и неподвижно, и в этой тишине цокот копыт лошадей, запряженных в лафет, слышался еще отчетливее.
Траурный кортеж двигался по Конститьюшн-Хилл
Королевская семья присоединилась к двум тысячам собравшихся внутри аббатства. Благодаря громкоговорителям стоящие снаружи люди слышали всю церемонию, которая к тому же передавалась на гигантские видеоэкраны. Около тридцати одного миллиона британцев и еще два с половиной миллиарда зрителей по всему миру смотрели трансляцию по телевидению. Служба, которую проводили настоятель Вестминстера его высокопреподобие доктор Уэсли Карр и архиепископ Кентерберийский Джордж Кэри, была, по воспоминаниям последнего, “вызывающе популистской, и эмоции били через край” (161). Сестры Дианы выступили с проникновенными стихотворениями, Тони Блэр с чрезмерным пылом прочел отрывок из Первого послания к коринфянам. Музыкальное сопровождение отличалось эклектичностью, традиционные церковные гимны и фрагмент из “Реквиема” Верди звучали вперемешку со специальной переработкой “Свечи на ветру” (“Candle in the Wind”) Элтона Джона и современными инструментальными композициями Джона Тавенера.
Гром среди почти ясного неба раздался под конец выразительного и эмоционального выступления Чарльза Спенсера, который, заговорив о горе Уильяма и Гарри, поклялся, что Спенсеры, “ваша родная семья, постараются вырастить вас в той же атмосфере любви и свободы” (162), что и мать. Спенсеры имели ничуть не больше прав называться “родной семьей” мальчиков, чем Виндзоры, и эти “неуместные”, как позже назвал их Кэри, слова (163) глубоко задели королеву, принца Филиппа и остальных родственников, сидящих в алых с позолотой креслах напротив катафалка с гробом Дианы. Что еще хуже, когда слова Спенсера услышали за стенами аббатства, толпа начала аплодировать. “Похоже было на шелест листвы” (164), – вспоминает присутствовавший в аббатстве Чарльз Мур, редактор “Dayly Telegraph”. Аплодисменты подхватили и в соборе – в нарушение всех традиций Англиканской церкви. Хлопали даже Уильям и Гарри, воздержались лишь королева и Филипп. “Момент был шекспировский, – говорит Мур. – Одна семья против другой. И невероятно мощная речь”.
После похорон королевская семья вернулась в свой шотландский оплот. На следующий день туда прибыли Тони и Шери Блэр, у которых предполагался традиционный для премьер-министра уик-энд в Балморале, однако волею обстоятельств они ограничились лишь обедом с Елизаветой II и ее друзьями. Королева и Филипп, по воспоминанию Шери Блэр, “были очень добры” (165), однако ни о Диане, ни о потрясениях прошлой недели никто не обмолвился и словом. Слушая разговоры об охоте, видах на урожай и рыбалке, Шери подумала: “В голове не укладывается. Вчера за обедом на Даунинг-стрит после похорон я обсуждала последние события с Хиллари Клинтон и королевой Иордании Нур, а сегодня мы с главой нашей страны беседуем о ценах на овец” (166).
Аудиенцию с премьер-министром королева провела в гостиной. Блэр попался в ту же ловушку, что и все новички, попытавшись сесть в кресло Виктории, – предостерег его “полузадушенный вопль” (167) лакея и “взлетевшие в ужасе брови королевы”. Блэр чувствовал себя скованно и позже признал за собой некоторую самонадеянность и бестактность. Говоря о возможных уроках, которые надо вынести из сложившейся ситуации, он почувствовал, что “королева замкнулась в ответ” (168). Однако в общем и целом она приняла его доводы, демонстрируя “мудрость понимания и переосмысления”.
Блэр еще плохо знал Елизавету II в то время, поэтому со времени гибели Дианы до похорон взаимодействие между монархом и премьером было не таким плотным, как полагают многие. Блэр с помощниками не давали Елизавете II и Филиппу режиссерских указаний, как показано в фильме “Королева”. Тем не менее благодаря тесному сотрудничеству с отзывчивыми сановниками Букингемского дворца им удалось в чем-то переубедить королевскую семью.
Будучи близко знакомым с Дианой, Блэр хорошо ее понимал и быстрее королевы с советниками осознал, чем обернется ее гибель. Почувствовав, что массовый всплеск скорби грозит перерасти в “борьбу за перемены” (169), Блэр счел своим долгом “уберечь монархию” (170). Трудно сказать, насколько накалила атмосферу его ремарка о “народной принцессе”, сделанная из лучших побуждений. Однако, выскажись Блэр в неодобрительном ключе, монархия, несомненно, пострадала бы сильнее, поэтому он постарался направить народный гнев в другое русло и обелить образ королевы. Ключевую роль сыграли придворные сановники, однако и их понадобилось слегка подтолкнуть, в том числе используя Чарльза в качестве посредника, чтобы королева поступила вопреки устоявшимся принципам. На восьмом десятке лет Елизавета II пришла к осознанию, что иногда ради укрепления монархии необходимо где-то отойти от традиций.“Время мне не указ, – говорила королева-мать. – Я сама им распоряжаюсь. И хочу встречаться с людьми”.
Королева с сестрой Маргарет и матерью на балконе Букингемского дворца во время празднования столетнего юбилея королевы-матери. Август 2000 года. Press Association Images
Глава восемнадцатая Любовь и утрата