Королева
Шрифт:
Тони Блэр держал Елизавету II в курсе относительно дальнейшего развития событий, которое в октябре привело к вводу в Афганистан войск США, Британии и других участниц НАТО. Цель вторжения заключалась в том, чтобы выбить из Афганистана вооруженные соединения талибов и уничтожить базы подготовки террористов Аль-Каиды. Так был сделан первый шаг в мировой войне с терроризмом, двумя годами позже переросшей в иракскую военную кампанию, покончившую с диктатурой Саддама Хусейна, подозреваемого в изготовлении оружия массового уничтожения, которое предназначалось для борьбы с Соединенными Штатами и их союзниками.
Все это время Блэр периодически консультировался с королевой. “В центре внимания оказались арабские страны, – говорит премьер, – с которыми у нее имелся огромный опыт отношений. Она общалась со многими королевскими домами и правящими династиями на протяжении долгих лет, она прекрасно разбирается в их деятельности, в их образе мыслей и лучше знает, как к ним подобраться” (99).
20 декабря в Букингемском дворце Люсьен Фрейд представил публике свою работу “Ее величество королева” и пожертвовал ее в дар королевскому собранию живописи к Золотому юбилею. Пресса приняла портрет в штыки: “Dayly Telegraph” назвала его “абсолютно нелестным” (100), а “The Sun” и вовсе приклеила клеймо “травести”.
Портрет действительно во многих отношениях неординарен. Начать с размера – всего двадцать три на пятнадцать сантиметров. В результате план взят очень крупный – на холсте видны только голова и плечи Елизаветы II, которую без диадемы было бы трудно узнать. “Вы смотрите на эту картину добрых полминуты, – говорит Кларисса Иден, которую тоже писал Фрейд. – И только потом вас вдруг осеняет, что это королева” (101). Лицо ее выглядит грубым, хмурым, с набрякшими веками, кожа – лоскутное одеяло из белых и оранжевых мазков, подбородок тяжелый, с сизой тенью, будто от щетины.
Однако, несмотря на нежелание Фрейда передать ее выразительный взгляд и светящуюся кожу, ему каким-то магическим образом удалось ухватить самую суть ее целеустремленного характера, ее силу и стойкость. “На
По словам Фрейда, Елизавета II поглядывала на мольберт (104) во время сеансов, но оценок не делала. Сэр Хью Робертс, директор королевского художественного собрания, выразил официальное мнение двора, назвав портрет “выдающейся работой” (105). Еще красноречивее прокомментировала результат Дженнифер Скотт, помощник хранителя живописной части коллекции, которая написала, что портрет “выглядит земным, настоящим, будто Фрейд снял слой за слоем всю монаршую позолоту и нарисовал скрытого под ней человека” (106).
Рождество в Сандрингеме выдалось в этом году неспокойным. Маргарет, которой уже исполнился семьдесят один, перенесла в начале 2001-го еще два инсульта, оставшись в результате частично парализованной, прикованной к постели и слепой. Во время короткого появления 12 декабря в Кенсингтонском дворце на столетнем юбилее своей тети принцессы Алисы, вдовствующей герцогини Глостерской, Маргарет была в темных очках, с опухшим от стероидных препаратов лицом. Анна Гленконнер, давняя подруга Маргарет и соседка по Норфолку, приехав в Сандрингем, подсказала поставить в комнате принцессы телевизор и плитку, чтобы сиделка могла поджарить яичницу. “Отличная мысль!” (107) – одобрила королева. Чарльз заботился о тетушке больше всех, по очереди с Анной Гленконнер читая ей вслух. К тому времени она уже почти утратила речь и “состояние ее было плачевным” (108), по словам Гленконнер.
Несгибаемая королева-мать, четыре месяца назад отметившая сто первый день рождения, тоже потихоньку сдавала. Под Рождество она слегла с респираторной инфекцией, которая заперла ее в четырех стенах сандрингемских покоев. В начале февраля Маргарет переправили обратно в Кенсингтонский дворец, а королева-мать осталась выздоравливать в Норфолке. Когда принцессу везли на кресле-каталке к машине, Елизавета-старшая “по семейной традиции помахала ей вслед белым платком” (109).
День восшествия на престол, 6 февраля, обычно отмечался королевой в домашнем кругу. Однако по случаю пятидесятилетнего юбилея (110) она не только появилась на публике, но и выразила благодарность в современном ключе – через Интернет, на официальном сайте, посвященном юбилею. Этот день в Сандрингеме она начала с ранней утренней прогулки верхом, затем отправилась на машине в соседний Кингс-Линн, открывать онкологическое отделение при больнице королевы Елизаветы, где побеседовала с больными и совершила экскурсию по зданию. Отчасти этот визит был данью памяти отца, боровшегося с раком легких.
Два дня спустя у Маргарет случился еще один инсульт. Ближе к ночи, диагностировав проблемы с сердечной деятельностью, ее срочно перевезли в больницу короля Эдуарда VII. В половине седьмого утра в субботу 9 февраля принцесса скончалась на руках у дочери и сына, сидевших у больничной койки. Королева была в Виндзоре, принц Филипп остался в Сандрингеме на охотничий уик-энд. Чарльз немедленно приехал в Норфолк утешать бабушку. Та, со свойственной ей верой в лучшее, сказала, что смерть наверняка “послужила дочери милосердным избавлением от мук” (111).
Похороны Маргарет состоялись в пятницу 15 февраля, в три часа дня в часовне Святого Георгия – через пятьдесят лет после погребения там же ее отца, короля Георга VI. Принцессе полагалась “королевская торжественная церемония”, однако она сама, желая “обойтись без лишней суеты” (112), попросила “частную церемонию”, по определению более камерную. Кроме того, в отличие от других королевских особ, она предпочла кремацию, завещав поместить свой прах рядом с останками отца в склепе часовни.
Принцесса сама отобрала заранее отрывки из Библии и музыку для службы, демонстрируя не только “прочную и убежденную” (113), как выразился ее большой друг Джордж Кэри, приверженность Англиканской церкви, но и любовь к балету. Четыреста пятьдесят скорбящих вошли в часовню под мелодии из “Лебединого озера” в органном исполнении. Среди собравшихся было тридцать семь членов королевской семьи, а также друзья из шоу-бизнеса – в частности, актрисы Джуди Денч и Фелисити Кендал. Присутствовали и Родди Ллуэллин с Тони Сноудоном.
Двумя днями ранее королева-мать упала в Сандрингеме и порезала руку. Однако от присутствия на похоронах дочери она не отказалась, и накануне ее доставили в Виндзор вертолетом. В часовню ее привезли на кресле-каталке вслед за королевой и усадили подле гроба, накрытого личным королевским штандартом Маргарет и убранного белыми розами и розовыми тюльпанами.
После службы восемь королевских шотландских стрелков в брюках из шотландки и темных мундирах вынесли гроб под вечернюю зорю и побудку в исполнении фанфар. Волынщик сыграл “Отчаянную борьбу птицы” (“The Desperate Struggle of the Bird”), отразив в похоронной песне пережитые принцессой страдания. Королева-мать ненадолго поднялась, когда проносили гроб Маргарет, и в целом держалась стойко. Елизавета II украдкой вытирала слезы, глядя, как гроб водружают на катафалк. “Такой печальной я не видел ее никогда” (114), – утверждает Рейнальдо Эррера, близкий друг Маргарет.
Когда родные собрались в замке у Елизаветы II на поминальный чай, она уже взяла себя в руки (115), мысленно сосредоточившись на предстоящем через три дня вылете на Ямайку. Королева отправлялась в приуроченное к Золотому юбилею двухнедельное турне по странам Содружества, охватывающее также Новую Зеландию и Австралию.
“Она выехала точно по графику, – сообщает дворцовый служащий. – Вы бы ни за что не заподозрили, что она переживает утрату. Она выполняла свои обязанности, улыбалась, смеялась, участвовала во всем. Может быть, в узком кругу она позволяла себе погоревать, но мы ничего не видели” (116). Ямайцы оказали самый теплый прием женщине, которую на местном диалекте называли “миссис королева” (117) и “леди королева”.
В Новой Зеландии и Австралии ажиотаж вокруг приезда ее величества тоже превзошел все ожидания. Сэр Эдмунд Хиллари, покоривший Эверест в день коронации Елизаветы II и присутствовавший на званом обеде в Окленде в честь ее визита, сказал: “Большинство австралийцев предпочли бы видеть главой государства королеву, а не этого никуда не годного премьер-министра” (118). В Квинсленде тридцать тысяч человек собрались под дождем послушать, как она отзовется о большой сельскохозяйственной ярмарке в Народный день. Услышав от жителя Квинсленда Теда Смаута, что ему сто четыре года, Елизавета II воскликнула: “Надо же, моей матери всего сто один!” (119) В узком кругу она “непрестанно” (120) говорила о Маргарет и каждый день звонила справиться о здоровье матери. Вернувшись в воскресенье 3 марта в Англию, Елизавета II тут же отправилась к ней в Ройял-Лодж.Почти месяц спустя королева приехала в Виндзор на пасхальные выходные. Королева-мать заметно сдала, однако на предыдущей неделе еще пребывала в достаточно ясном уме (121), чтобы обзвонить друзей и родных с разными распоряжениями – то есть, по сути, последней волей. Утром 30 марта 2002 года (122) – в Пасхальное воскресенье – королева, отправившись на привычную конную прогулку, получила от лечащих врачей матери сообщение, что приближается конец. Когда Елизавета II в одежде для верховой езды вошла к ней в комнату, королева-мать сидела в кресле у камина, закутанная в халат. Они обменялись несколькими словами наедине (123), и больше Елизавета-старшая ничего не говорила. Вскоре после она закрыла глаза и потеряла сознание. Каноник Джон Оувендон, капеллан королевской часовни Всех Святых из Большого Виндзорского парка, держал ее за руку и молился.
Елизавета II отлучилась в замок переодеться и вернулась в Ройял-Лодж с детьми Маргарет, Дэвидом Линли и Сарой Чатто. Там же находилась племянница и близкая подруга королевы-матери Маргарет Роудз, которая жила поблизости, в Большом парке, и навещала тетушку каждый день. В четверть четвертого пополудни (124) королева-мать мирно скончалась в возрасте ста одного года в окружении плачущих родных – старшей дочери, двух внуков и племянницы. Тони Блэр, беседовавший вечером с королевой, нашел ее “горюющей, но собранной” (125). Принц Чарльз, катавшийся в это время в швейцарском Клостерсе на горных лыжах с сыновьями, примчался в Виндзор на следующий день, чтобы отдать дань памяти своей бабушке, которую он называл “омолаживающим эликсиром” (126).
Сценарий похорон под названием “Тейский мост” начал воплощаться точно по намеченному плану. По обычаю похороны именовались не государственными (за редким исключением вроде Уинстона Черчилля, положенным лишь правящим монархам), а королевскими церемониальными, однако на пышность и торжественность наименование не влияло. Поначалу королева с советниками беспокоились (127), насколько оправдан будет девятидневный официальный траур, включающий три дня прощания. Отчасти эти опасения были вызваны достаточно скромным стечением народа к Букингемскому дворцу и к траурным книгам в Сент-Джеймсcком дворце, а также освещением в прореспубликанских газетах вроде “The Guardian”, которая на следующий день после кончины королевы-матери вышла с заголовком: “Вялое прощание свидетельствует о расколе страны” (128).
К пятнице 5 апреля, когда гроб королевы-матери водрузили на лафет и повезли с пышной процессией из Сент-Джеймсcкого дворца в Вестминстерский зал для прощания, все сомнения рассеялись – вдоль пути следования стояла двухсотпятидесятитысячная толпа, местами по двадцать рядов. Гроб был покрыт собственным красно-бело-синим с золотом штандартом усопшей, украшенным восстающими львами и луками с фамильного герба Боуз-Лайонов [23] . На крышке покоился венок из белых камелий с карточкой, надписанной “От любящей тебя Лилибет”, а перед ним – фиолетовая подушка со сверкающим коронационным венцом королевы-матери, в котором поблескивал легендарный бриллиант “Кохинор” в сто пять карат.
Лафет тянули кони королевской роты. Тысяча шестьсот военных,
У дверей Вестминстерского зала их встречали королева и дочь Маргарет Сара Чатто. Гроб установили на двухметровой высоты постаменте, где пятью десятилетиями раньше покоилось выставленное для прощания тело Георга VI. После короткой молитвы за родных, прочитанной архиепископом Кентерберийским, королеву и принца Филиппа увезли обратно в Букингемский дворец. Собравшиеся на улицах видели глубочайшую печаль на лице Елизаветы II, махавшей им из окна автомобиля. Когда машина проехала Парламент-Сквер и повернула на Уайтхолл, молчаливая толпа вдруг разразились аплодисментами, подхваченными по всей Мэлл. “Это очень ее тронуло, – говорит один из родных. – Она увидела, что люди и вправду переживают” (129). У самой королевы этот момент, по ее признанию, тоже числится в числе “самых трогательных в жизни” (130).
Когда высокий средневековый зал открыли для публики, очереди выстроились по мосту через Темзу и вдоль южного берега реки. За три дня почтить память усопшей пришли более двухсот тысяч человек – гораздо больше, чем ожидалось. Чиновникам пришлось продлить часы, чтобы пропустить максимальное число скорбящих, наглядно свидетельствующее о том, что позиции монархии укрепляются.
В понедельник вечером перед погребением королева выступила по телевидению с произнесенной у окна Виндзорского замка речью в память о своей “любимой маме” (131). Выступление длилось всего две минуты пятнадцать секунд, однако говорила Елизавета II очень проникновенно, скорбя об утрате и благодаря за “атмосферу любви и преданности, окружавшую королеву-мать на ее последнем пути”. Она выразила надежду, что на похоронах “глубокую скорбь заслонит всепоглощающее чувство признательности не только к самой усопшей, но и к эпохе, которую она олицетворяла”. Елизавета II поблагодарила и за “поддержку, помогающую мне и родным справиться с утратой, из-за которой мы все осиротели. От всей души благодарю вас за любовь, которую вы дарили ей при жизни, и за почести, которые воздаете ей теперь”.
Речь Елизаветы II завершала череду публичных проявлений скорби со стороны родных королевы-матери. В предыдущий понедельник принц Чарльз выступил с собственным телеобращением из Хайгроува, представ в окружении фотографий усопшей. Он говорил еще доверительнее, чем Елизавета II, перечисляя самые восхитительные для него черты “волшебнейшей из бабушек” (132), “которая научила его ценнейшим в жизни вещам”, с которой “мы хохотали до слез – как же мне будет не хватать этого смеха и величайшей мудрости, даруемой опытом, наблюдательностью и чуткостью к жизни”.
Другие члены королевской семьи тоже попытались донести свои чувства до публики. София Уэссекская и принцесса Анна (133) со своим сыном Питером Филлипсом и мужем Тимом Лоренсом вышли пообщаться со скорбящими в очереди к гробу королевы-матери. Непосредственно перед телевыступлением (134) Елизаветы II принцы Чарльз, Эндрю и Эдвард, а также сын Маргарет Дэвид Линли встали у четырех углов катафалка в траурном двадцатиминутном карауле.
Неожиданнее всего проявили себя принцы Уильям и Гарри (девятнадцати и семнадцати лет соответственно), рассказавшие в интервью о чудачествах королевы-матери. О том, как их столетняя прабабушка (135), посмотрев по телевизору шоу Саши Барона Коэна, учила их изображать Али Джи. После семейного рождественского ужина в том же году, прищелкнув пальцами в стиле Али Джи, она провозгласила: “Дорогая, обед был просто супер – респект!” (136)
Во вторник 9 апреля королевский ювелир Дэвид Томас (137) прибыл к шести утра, чтобы почистить водруженную на крышку гроба корону. Вдоль пути следования к месту погребения выстроился миллион людей, более одиннадцати миллионов собрались у телеэкранов. Среди двух тысяч двухсот собравшихся в Вестминстерском аббатстве присутствовали двадцать пять представителей европейских королевских домов, Блэры, Тэтчеры, Мейджоры, Джеймс Каллаган, первая леди Лора Буш, секретарь ООН Кофи Аннан и прочие высокопоставленные лица. Были и обычные люди, знакомые с королевой-матерью по трем с лишним сотням благотворительных обществ, которым она покровительствовала. В надгробных речах, вслед за телеобращением Елизаветы II, торжественные слова перемежались воспоминаниями о том, как королева-мать, “подобно солнцу, согревала нас своим теплом” (138), по словам архиепископа Кентерберийского Джорджа Кэри. Она воплощала “одну из самых основополагающих ипостасей и ролей – роль матери, мамы, королевы-мамы”.
Эта неделя стала важным рубежом. Пятьдесят лет Елизавета II преклонялась перед матерью, а теперь объект преклонения пропал. Королеве пришлось взвалить на себя помимо собственной роли еще и роль ушедшей матери. Она поднялась на новую возрастную ступень и стала всеобщей бабушкой, или, как выразилась Маргарет Роудз, “пожилым августейшим лицом” (139). Королева-мать, как ни обожала ее Елизавета II, все же затмевала дочь своим веселым, открытым характером, завоевывавшим народную любовь. Елизаветой II восхищались всегда, однако лишь теперь привязанность к королеве-матери начала перерастать в глубокое уважение к самой королеве.
Смерть сестры и матери с интервалом в полтора месяца “сильно подкосила” (140) семидесятипятилетнюю Елизавету II, по словам Маргарет Роудз. “Утрата была огромной, – подтверждает Элизабет Энсон. – Два самых родных человека, с которыми она каждый день говорила по телефону, в одночасье ушли” (141). В полной мере эта утрата – как и перемены в отношениях с народом – даст о себе знать гораздо позже. А пока Елизавета II будет искать утешение в верности своему долгу.“Спустя пятьдесят лет они вдруг прозрели и поняли, чем ценна королева”.
Королева Елизавета II и принц Филипп едут в Золотой парадной карете из Букингемского дворца в собор Святого Павла на благодарственный молебен в честь Золотого юбилея царствования. Июнь 2002 года. Rebecca Nadin/Press Association Images
Глава девятнадцатая Кадр за кадром
“Британцы разучились веселиться от души” (1), – заявил историк Дэвид Старки в конце января 2002 года, объясняя, какие перемены в британском обществе помешают воссоздать праздничную атмосферу Серебряного юбилея двадцать пять лет спустя. Старки вместе с хором других скептиков предрекал провал Золотого юбилея. Как и в 1977 году, солировала в этом хоре “The Guardian”, а вторила ей “The Independent” – те же газеты, что сулили чуть ранее вялый отклик на смерть королевы-матери.
Даже огромный всплеск признательности, продемонстрированный толпами пришедших попрощаться с Елизаветой-старшей, не убедил прессу. Придерживаясь прежней стратегии заниженных ожиданий под лозунгом “потихоньку-полегоньку” (2), советники Букингемского дворца сосредоточились на уточнении своих амбициозных планов. Празднование финансировалось из частных средств, и на разработку сценария ушло полтора года. Председателем комитета Золотого юбилея был назначен судовладелец Джеффри Стерлинг (3), лорд Стерлинг Плейстоу, зарекомендовавший себя еще во время организации Серебряного. За несколько месяцев он собрал почти шесть миллионов фунтов от корпораций и частных лиц, желающих поздравить королеву.
Немаловажную роль в подготовке (4) сыграла консультативная группа из сторонних людей, которых Робин Джанврин пятнадцать раз собирал в 2001 году на ланч в Китайской столовой. В группу входили именитые представители пиар-индустрии, телерадиовещания и прессы – например, Либби Первес, ведущая колонки в “The Times” и отражающая взгляды “средних британцев”. Претворяя в жизнь решение о большей открытости, Джанврин и Саймон Уокер пригласили в том числе и критиков монархии – в частности, Вахида Алли, пэра-лейбориста, а также успешного телевизионного продюсера и борца за права сексуальных меньшинств. Участники комиссии вносили собственные идеи и критиковали сценарии, предлагаемые придворными сановниками. И членство в комиссии, и обсуждаемые планы держались в тайне на протяжении всей подготовки.
Популярность королевы в регионах замеряли опросами с участием фокусных групп (5). Эти исследования помогли советникам Елизаветы II составить трехмесячный график шестнадцати турне по регионам Великобритании с 1 мая. Дворец намеренно поставил первыми пунктами (6) маршрута графства Корнуолл и Девон как наиболее симпатизирующие монархии. Чтобы обеспечить максимальное освещение в СМИ, пресс-служба провела брифинги в трех тысячах общественных организаций на местах, прежде чем перейти к неофициальным брифингам для национальной и региональной прессы, за которыми последовали встречи с международными СМИ.
25 апреля 2002 года королева принимала в Виндзорском замке более семисот пятидесяти журналистов, представляющих как мелкие региональные издания, так и крупнейшие лондонские ежедневники. Алистер Кэмпбелл не удержался от сарказма: “Жалкое зрелище являли собой эти так называемые акулы пера, особенно провозглашающие себя республиканцами, когда принялись кланяться и приседать” (7). Королева “с легкостью лавировала между ними, и они пускали слюни умиления”. Когда Саймон Уокер предложил (8) ее величеству устроить такой же прием лет через пять, Елизавета II сказала, что лучше через десять.
Четыре дня спустя Тони и Шери Блэр давали обед на Даунинг-стрит для Елизаветы II, Филиппа, четверых ныне живущих бывших премьеров – Хита, Каллагана, Тэтчер и Мейджора – и родных уже ушедших. “Какое счастье! – воскликнула королева, приветствуя Блэров. – Никого никому не надо представлять” (9). Кэмпбелл отметил существенную разницу в поведении королевы в Виндзоре, “когда она вела вынужденную светскую беседу” (10), и здесь, в резиденции премьера, “где ее радость казалась неподдельной”.
На следующий день Елизавета II выступила перед обеими палатами парламента в Вестминстерском зале, где всего три недели назад стоял гроб с телом ее матери. Как и в 1977 году, речь была составлена королевой лично и отражала главную мысль юбилейного года. “Перемены стали неотъемлемой частью существования, – сказала Елизавета II. – Искусство управления ими только развивается, и от того, как мы их примем, зависит наше будущее” (11). Она подчеркнула важность таких незыблемых для Британии ценностей, как умеренность и прагматизм, изобретательность и творческий подход, справедливость и терпимость, а также приверженность традициям и долгу.