Красноармеец Горшечников
Шрифт:
К счастью, отряд вступил в город; вскоре были на месте. Прохожие поглядывали на воинство Шнобцева, тащившееся в арьергарде. Впрочем, особого интереса оборванцы не вызывали. Видали всяких.
– Фильченко, выдай им какую-нибудь одёжку, и по квартирам. У хозяев ничего не брать - это наш район.
– Для убедительности Север показал Шнобцеву кулак. Тот понятливо кивнул.
Ромка с Гарькой стояли в двухэтажном доме, владелец которого, врач по деликатным болезням господин Попорыкин, бежал в Константинополь с машинисткой из городской
По ночам Гарька порой слышал доносящиеся из открытых окон второго этажа рыдания, перемежавшиеся бурными этюдами Шопена и стонами: «О, она погубит его, эта ужасная женщина! Замагнетизирует и бросит! О, мой бедный Жоржик!»
«Не волнуйтесь так, мама, - отвечала нечувствительная дочь.
– Если бросит, будет ему поделом».
«О, как ты бессердечна, Пассионария!» - восклицала мать, ударяя по клавишам.
«Буржуи, - ворчал из своей комнаты Хмуров, также квартировавший на первом этаже.
– Развели страсти, уснуть не дадут».
Георгина и Олёна Максимова, занимавшие комнату рядом со спальней барышни Попорыкиной, выпрыгивали прямо из окошка в сад и шли в гости к Храпову: тот поселился в летней кухне.
Место было тихое: не шумели красноармейцы, не гуляли матросы, не шныряли подозрительные личности в жёлтых остроносых штиблетах. Вокруг дома бродили пузатые козы, обгладывали ветки акации, ловко вставая на задние ноги. На верёвке сушилось штопаное бельё; дикий виноград, обнявший лозами забор, закрывал дом от взглядов прохожих.
После томительного, пыльного зноя приятно было облиться холодной водой из колодца за летней кухонькой - чем богаты были хозяева, так это водой. Остатки былого благополучного быта давно разлетелись по базарам и толкучкам. Красноармейцы вместо бесполезных денег платили за постой продуктами, да ещё и дрова приносили. Хозяйка, несмотря на всю пользу от постояльцев, смотрела на них с тихим ужасом. Дочка была не так пуглива. Необходимость добывать пропитание для себя и всего ужасающейся матери закалила её сердце, и без того не слишком трепетное.
Вот и сейчас она что-то шила, временами, давая глазам отдых, откладывала работу и глядела в сад. Лицом она смахивала на болонку: круглолицая, кудрявая, с вздёрнутым носом и карими глазами навыкате.
– День добрый, Пассионария Поликарповна, - поздоровался Улизин.
– Здравствуйте, Роман Аркадьевич.
Ромка крякнул и покосился на Гарьку: манера барышни Попорыкиной величать его по имени-отчеству ужасно ему импонировала.
– Не скажете ли вашему товарищу, чтоб стряпал с наветренной стороны? Уж очень пахнет.
– Скажем, - весело пообещал Ромка.
Храпов успел поставить кашу на рыбьих головах для огромного дворового пса, которого нежно полюбил.
– Не хотите кашки?
– радушно предложил он подошедшим друзьям.
Те в один голос отказались. Повар из
К ночи заглянул Фильченко, принёс завёрнутую в шкуру баранью ногу. Олёна велела Храпову выдраить казан и завела кулеш. Запасливый Хмуров предоставил кашевару шматок копчёного сала и луковицу с небольшую тыкву величиной. Пришёл Новил Долгодумов с подругой, тихой комсомолкой Ганной. Ромка нетерпеливо постукивал по голенищу ложкой, вылитой из головки шрапнельного снаряда. Храпов вдыхал аромат кулеша так, что шевелились ветки акации.
Свежий ветер с моря, напоенный солью и горьким ароматом чабреца, сдул жару; Млечный Путь сияющим мостом протянулся по тёмному небу.
– Я бы тут жить остался, - сказал Гарька.
Георгина молча смотрела в сторону соседнего дома, туда, где патефон Делакуров играл модный фокстрот.
* * *
Кусачее, с утра на всех сердитое солнце разбудило Гарьку спозаранку. Он помахал руками, исполняя данный себе зарок - каждое утро делать гимнастику. Выглянул в окно. Ромка, поднимавшийся по-крестьянски, с петухами, успел напоить лошадей - свою и Гарькину - и задать им корму.
– Новенький заходил, который Шнобцев, - сказал он.
– Говорит, жалованье дают, во Дворце труда. Пойдём?
– Только комиссара в известность поставим, - согласился Гарька.
Север брился перед зеркалом в пышной золочёной раме. Скосив глаз на Гарьку, он спросил:
– Чего тебе?
– Разрешите отлучиться до Дворца труда? Жалованье дают.
– Иди.
В окошке второго этажа Флора Делакур расчёсывала волосы.
«Как Лорелея», - мечтательно подумал Гарька.
– Здравствуйте, Горшечников.
– Здра… а… вя… - Гарька залился румянцем и выбежал на улицу.
– Ну что я за человек такой неудачный?
– сказал он Ромке уныло.
– Вон Серафим - должно быть, ни разу в жизни не покраснел. А мне проще на пулемёт кинуться, чем девушке «Здрасте» сказать…
– Это у тебя от малого опыта. Долгодумов, и тот себе зазнобу завёл, а ты всё ходишь как чумной, - укорил его друг.
– Мечтательности в тебе много и гимназического воспитания.
Гарька только вздохнул: возразить ему было нечего.
– А Георгина где?
– спохватился он.
– Надо её позвать.
Георгина, умытая, с чистыми румяными щеками (конопушки потускнели под бронзовым загаром), помогала Олёне с завтраком.
– Ступайте вместе, - сказала Максимова.
– Я позже приду.
Воздух уже раскалился, но был ещё чист, не висела в нём белая душная пыль - цементный завод давно остановился. В карманах рабочих было так же чисто. В иных местах вечером даже красноармейцы не выходили в одиночку: зарезать могли за горсть махорки. Впрочем, в последние месяцы стало поспокойней: чоновцы не давали разбойникам спуску. Вот и сейчас прошёл патруль; командир с ромбом на вороте - длинноусый, горбоносый - подмигнул Георгине: