Кристальный матриархат
Шрифт:
— Дирижабль! — завопили первые востроглазые фуфайки. — Пупырь летит. Штось тащит.
— Жги, коли, руби! — заорал, что было мочи, наш новообращённый друг, озираясь бегавшими глазками.
— Жги, коли, руби, — согласились с ним закубанцы, не взглянув на запевалу.
К станице подлетел дирижабль Димкиной усовершенствованной конструкции и, никого не дожидаясь, опустил обёрнутый брезентом груз наземь. Потом ловко отщёлкнул крюк от верёвочных петель, да и взмыл себе в небо, не здороваясь и не прощаясь.
— Спасибо!
— Получилось, — выдохнул Ольгович и, ничего не соображая, поплёлся обратно в конторку.
— Ты куда это? — возмутился я в шутку. — За день одного рейса вполне достаточно.
А он и не собирался заполнять требования для следующей доставки. Просто, от переизбытка впечатлений и новых знаний, побрел себе, куда глаза глядят, пытаясь переварить и усвоить правила игры со временем, заказами, серрубликами и родным миром.
— Бойся своих желаний. Бойся! — как юродивый пророчествовал Иаков. — Возьмут, и сбудутся. Будешь потом ходить, как пришибленный.
— Разбирайтесь с грузом, — выдохнул станичникам свою последнюю волю умиравший старый Ольгович, а новый, соображавший и принимавший мир таким, каков он есть, приготовился вот-вот народиться на смену своему предшественнику.
— Ко мне? — предложил бывший ведьмак. — Его с собой брать без толку. Как во сне ноги переставляет. Хорошо, от нас не отмахивается, аки от нечистых.
— Когда прикажешь его перевоспитывать? Моё времечко на исходе. Я не сегодня-завтра домой возвращусь, — объяснил я по-простому.
— Тогда ой. Тогда сам его под ручки и в норку. Боюсь, меня в роли проводника на тот свет местные ещё не готовы увидеть. Камнями закидают и крестиком твоим не отмашусь.
Мы подошли к Степану, свалившемуся спиной к сараю и безразлично взиравшему на суету при разгрузке бочек, клёпок и другой мелочёвки, только что и собственноручно заказанной им, как заместителем мамки Ольги, хозяйки Закубанья.
* * *
— Всё одно не пойму, как ты нас без красной норки сюда спровадил? — крестился Иаков, не переставая, и радуясь новой обязанности христианина, и испугавшись «молниеносного» переноса в Ливадию, прямо тут же, не сходя с места, у стены покосившегося сарая.
«Двадцать третья Кармальевна, позаботься об Ольговиче, чтобы твоего Степана не смутить. Пусть побудет сокрытым», — вежливо попросил я хозяйку мира.
А Ливадия, проявив капризный характер, начала забрасывать нас снежками, остужая мою буйную голову и, наверное, ревнуя соседского Ольговича, а вот, за что она ополчилась на родного Иакова, я так и не понял.
— Сгинь! Сгинь! — заверещал Иаков, мигом превратившись в Ясеня.
И Ольгович, и Ясень, да и сам я, перешагнув в Ливадию, обернулись в малых детишек и отмахивались от огромных снежков, из ниоткуда влетавших в наши лица и тут же рассыпавшихся, не причинив
Я рассмеялся «тёплому» приёму, а когда увидел хохотавших взрослых оболтусов, догадался, зачем нас осыпали отрезвлявшим холодом.
— Играется? Играется, — сообразил Степан и расшалился, напрочь забыв, как ещё минуту назад нервно кивал, давая согласие на экскурсию на «тот свет», только так называя родину Иакова.
— Приготовься. Сейчас знакомить тебя будем, — предупредил я его.
— Что же это такое? — поразевали рты мои сотоварищи от ещё большего изумления, когда Ливадия перестала играть в снежки и задула на нас теплом, подсушивая промокшие головы и одежду.
— Фен, как в парикмахерской, — объяснил я, а сам мысленно поблагодарил мир за урок.
— Чудеса, — хором выдохнули подсушиваемые.
— Сразу объясняю. Если снегом или морозом в лицо – вы не правы. Тёплым воздухом или зноем – правы. «Да» и «нет». «Правильно» и «неправильно». Разницу быстро поймёте. А если грубо что-либо нарушите, приморозят до такого градуса, что глаз не откроете. В моём мире так, значит и в вашем так будет.
Теперь, Ольгович, о тебе и твоей временной невидимости. Коротко скажу, что ты с нами, и тебя мы с Иаковом зрим. А твой близнец, который здесь проживает, и все прочие жители тебя не зрят. Пользуйся этим, раздавай подзатыльники кому охота, на кого зуб свербит.
А ты, Иаков, авоську с документами сюда и шагом марш за своим Степаном, — закончил я речь командира и уселся спиной к сараю, ожидая исполнения распоряжений.
— Как это, близнец? Нас что, таких Степашек много? — задумчиво спросил у себя Ольгович, глядя на руки и пытаясь представить свою невидимость.
— Много. Только в этот раз, извини, но знакомить тебя не буду. Проспишься назавтра и поблагодаришь. Или проклянёшь, мне всё едино. Тебе с этими знаниями жить, да миром родным дорожить.
— А в нашем Закубанье со мной в снежки не играют, — с грустью в голосе выговорил невидимый.
— Отставить хандру, — взбодрился я, увидев Иакова со вторым Ольговичем. — Вон, со свиданьицем тебя.
Кристалийский агроном подпрыгнул вверх, выстрелянный, как из пушки и вытаращился на своё независимое отражение, бодро шагавшее к нам и подозрительно нас разглядывавшее.
— Это он на меня косится. Я ему не нравлюсь, а не ты, — попытался я хоть как-то его успокоить.
— Здравствуйте, — поздоровался Степан из Ливадии.
— Неправильно здоровается, — заверещал Кристалийский и вплотную подошёл к «отражению».
— Жги, коли, руби! — поправил единомирца Иаков.
— Жги, коли, руби, — исправился Ливадийский.
— Кубань как мамку люби, — поздоровался я в ответ.
— А сейчас правильно, — цыкнул сквозь зубы Кристалийский. — Неужели, я тоже такой квёлый? Я же себя казаком считал. А тут… Тьфу, на меня.