Кровавая графиня
Шрифт:
— Павел, дружочек, — бормотал пьяный Фицко, — я верно служил госпоже, любил ее, боготворил. За службу, что правда, то правда, она щедро вознаграждала меня, платила мне и за то, что я рисковал жизнью и каждый день готов был повенчаться с виселицей. Но она презирала и презирает меня, велела лупить меня палками. Меня! О, она дорого заплатит за это! Вихрь — уже падаль, сокровища ее у меня, и это еще не все. Я ей покажу, на что способен. И той франтихе из Врбового, и Калине, и Дрозду, и Кендерешши — всем тем, перед кем я в долгу. Пусть трепещут…
Мучительно
Но он этого так и не дождался. Фицко опустошив кувшин, встал и простился. Ковылял он прямо, не пошатывался.
Павел Ледерер не верил собственным глазам. Горбун выпил такое количество вина, которое могло бы уложить трех здоровенных мужиков. Он был пьян в стельку — Павел мог бы поклясться в этом. Язык его заплетался, говорил он бессвязно — а вот когда уходил, выглядел трезвым. И в этом Павел мог бы поклясться. Как же это понять? То ли он притворялся пьяным, то ли так владеет собой? Вот это сила духа!
Улегся он спать в тревоге. Угрызения совести его мучили. Он осознавал, что, как и всякая дружба, его отношения с горбуном не пройдут бесследно. Вот и сегодня, стараясь не портить с ним отношения, он помог Фицко в схватке с Анной Дарабул. Что же, получается, ее смерть и на его совести? Он успокаивал себя: не сгинула бы она, так исчез бы Фицко. Все равно, один из них должен был исчезнуть, а кто — какая разница? Он просто ускорил то, что было неотвратимо и чему помешать было не в его силах. А тут еще кража, совершенная Фицко и приписанная капитану Имриху Кендерешши с помощью письма, написанного его рукой. Грех на его совести: порядочного человека он сделал преступником. Удастся ли ему очистить имя, которое он помог осквернить?
И снова им овладело искушение — не играть больше с огнем и исчезнуть из замка. Но он тут же осадил себя: начатую игру он обязан закончить, пусть даже ценою жизни.
Бежать — значит струсить, а трусом быть он не хотел!
14. Раскрытая тайна незнакомца
Ухо у замочной скважины
А что же происходило тем временем на Долгой улице? Вскоре после ухода из дворца чахтицкой госпожи и его невесты граф Иштван Няри также поспешил удалиться. Надо было избежать укоров обиженных любовниц и вырваться из кольца любопытствующих.
На прешпорокских улицах еще царила ночная тьма. Но граф не отправился ни домой, ни к одной из своих возлюбленных. Гонимый беспокойством, он бесцельно бродил по улицам.
Проходя мимо заезжего двора «У дикаря», он посетовал, что слишком стар для того, чтобы, точно уличный озорник, выбить у Алжбеты Батори все окна.
Чем непостижимей была тайна этого навязанного ему брака с Эржикой, тем большую ненависть он испытывал к графине. Что она замышляет
Когда граф Няри очутился у Михальских ворот, возле своего дворца, уже рассветало.
Тщетно пытался он успокоиться, уснуть. Время шло, часы на Михальских воротах пробили уже десять, но сон не приходил. Наконец граф вскочил с постели, быстро оделся.
— Заложить карету! — крикнул он слугам, уже ожидавшим его пробуждения и дальнейших приказов.
В настойчивых поисках разгадки происходящего он решил проехаться вдоль Дуная, собраться с мыслями, а потом навестить чахтицкую графиню и навязанную ему невесту. Он считал, что даже если и не получит прямого или хотя бы уклончивого ответа на мучившие его вопросы, то все же сумеет уловить истинные намерения Алжбеты Батори.
Хозяин заезжего двора «У дикаря» с глубоким поклоном полюбопытствовал, кого он изволит навестить.
— Чахтицкая графиня дома? — спросил граф, искоса взглянув на него.
— Да, ваше сиятельство, сейчас ей в столовую принесли завтрак. Если угодно, я провожу вас.
Решительным жестом граф отстранил любезного хозяина постоялого двора. Когда он услышал, что госпожа завтракает, у него мелькнула мысль, радостно возбудившая его.
Расположившись в гостиной рядом со столовой, он приглушенным, но резким тоном сказал служанке, впустившей его:
— Пусть госпожа не знает, что я здесь. Не хотелось бы, чтобы ее отвлекали во время завтрака. Даже себе я не позволил бы этого. Я терпеливо подожду. Ступай прочь!
Граф остался в гостиной один, лицо его осветилось радостью. Удача! Он легко подслушает разговор Алжбеты Батори и ее молодой приятельницы.
«О чем могут беседовать дамы после ночи, проведенной на балу? — подумал Няри. — Только о своих впечатлениях».
Он тешил себя надеждой, что наконец найдет ответ на вопросы, не дававшие ему сегодня уснуть. И склонился к замочной скважине.
За небольшим круглым столом, предназначенным для интимной пары, сидела Алжбета Батори.
Почему она здесь одна?
Нет, вот вошла и Эржика, с пожеланием доброго утра. Лицо Батори прояснилось, она встала, обняла Эржику. Они перемолвились о незначительных пустяках, о том, как провели ночь и тому подобных глупостях. Обе сели. Что это? Губы Алжбеты шевелятся, но он не слышит ни единого слова. Она говорит шепотом, или слух отказывает ему? Они обе в явном смущении. Словно между ними возникло что-то неприятное, чего они не желают коснуться.
— Что тебе снилось, Эржика? Неужели жених? — донеслось наконец до ушей графа Няри.
— Нет, благодарение Богу, нет. Прости, я кажется, проговорилась. Но пусть так, я должна признаться, что хоть и выполняю твое желание, но не могу восторгаться предназначенным мне женихом.
— Он что, не очень тебе приятен?
— Более того. Он мне, откровенно говоря, противен, даже пугает меня. Безобразен, стар, руки точно льдышки, губы тонкие, как ножи, лицо белое, как стена. Это вероломный, фальшивый человек!