Кровавый разлив
Шрифт:
Въ этотъ кабинетъ приходили «перевязочные», садились или ложились на койку, имъ длали разрзы, прижиганія, уколы, промывали сулемой раны и мняли перевязки. Все здсь было очень чисто, блестло и сіяло, но впечатлніе отъ комнаты было безрадостное, тревожное. Что-то подозрительное и отталкивающее было въ чрезмрной чистот пола, мысли объ ехидномъ предательств рождала сверкающая, съ виду такая милая, близна подушекъ на койк, и самый солнечный свтъ, обильно вливавшійся въ широкія окна, казался недобрымъ, фальшивымъ, а яркіе блики его на стекл и на металл инструментовъ были какъ застывшія вскрикиванья больного…
«Тарарахнуть
Пасхаловъ давно уже, и много разъ, спрашивалъ себя, какъ можетъ превратиться въ громилу мирный и безобидный обыватель, въ обычной жизни своей такъ мало похожій на убійцу и грабителя… Вотъ Трохимъ, подворотній въ больниц, или церковный сторожъ Панченко, или звонарь Артамонычъ, или Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ… Люди смирные, спокойные, даже, пожалуй, кроткіе, — а придетъ моментъ, станутъ грабить, ломать, уничтожать чужой, потомъ и кровью добытый скарбъ, станутъ избивать… Что-то дикое, невроятное, совершенно неправдоподобное. И если бы не было цлыхъ десятилтій страшнаго опыта, не поврилъ бы онъ этому, не поврилъ бы ни за что, какъ не поврилъ бы, что человкъ можетъ обратяться въ пантеру, въ ястреба голубь…
Пытался онъ заговорить о погромахъ со звонаремъ Артамонычемъ, съ фельдшеромъ Небеснымъ, но разговоръ выходилъ неловкій, натянутый, и собесдники его сразу становились скрытными, неискренними, прямо лживыми. Федоръ Павловичъ вообще не умлъ вести «умышленный» разговоръ, и оттого, въ періодъ своей революціонной дятельности, никогда не занимался агитаціей въ народ… И ужъ больше о погромахъ, и вообще объ евреяхъ Пасхаловъ въ эти дни не говорилъ… Выслушивать же, мимоходомъ, доводилось отъ разныхъ лицъ многое, и почти все, что слышалъ онъ, отличалось либо холоднымъ равнодушіемъ, либо безсердечностью, тупою дикостью и жестокостью, — и онъ отъ этого сильно волновался и страдалъ.
До сихъ поръ Федоръ Павловичъ не длалъ никакого различія между двумя націями: евреи, русскіе, — это какъ два сорта вина, влитые въ одинъ бокалъ. Теперь два твердыхъ предмета лежало рядомъ и не соприкасаясь. И себя онъ теперь русскимъ чувствовалъ особенно сильно, и когда душа его, отъ встававшихъ въ ней картинъ предстоящихъ ужасовъ, содрогалась особенно мучительно, въ немъ вспыхивала вдругъ мысль, что было бы легче, если бы онъ былъ нмцемъ, французомъ, туркомъ…
— Надо начинать, — подумалъ Пасхаловъ.
Онъ снялъ пиджакъ и галстукъ, и поверхъ жилета надлъ блый, сильно пахнувшій хлоромъ халатъ.
— Надо позвать больныхъ, — опять сказалъ онъ себ. Но больныхъ не позвалъ… Что-то разсянно перебирая и разставляя въ шкафу, онъ смотрлъ усталыми глазами въ окно и думалъ, — все о томъ, о прежаемъ…
И здсь, въ больниц, въ дом страданія и смерти, и здсь мечтаютъ о томъ, чтобы причинить страданія и смерть другимъ. «Тарарахнуть по башк… полсотни тарарахнуть… это не грхъ»… И вс весело смются… И если бы Арина Петровна очутилась въ больничномъ двор, она тоже смялась бы, вмст со всми… «Когда бьютъ, значитъ есть за что», — говорила она вчера за обдомъ. — «Меня вотъ не бьютъ же»… Отецъ Павелъ смотрлъ на нее грустно, укоризненно качалъ головой, и обсыпая горячей кашей лежавшій передъ нимъ на синей тарелк большой кусокъ масла, задумчиво говорилъ, что «сами же мы первые враги внутренняго
— Понесъ уже!.. Ты шь!
— Ну какъ ты, право, разсуждаешь — «шь»… — запротестовалъ старикъ. — Господь вручаетъ духовному водительству моему паству…
— Вручаетъ, и слава Богу, — бросая косой, тревожный взглядъ на сына, и подавляя раздраженіе, вскрикнула Арина Петровна.
О. Павелъ началъ доказывать, что «если вручена ему, какъ бы сказать, обширная и тернистая нива, для воздлыванія коей требуется усиленное напряженіе физическихъ и душевныхъ силъ, и что ежели видны всюду скорби, и слышны воздыханія, то не въ прав разв онъ спросить: жестокая расправа съ иноврными, расхищеніе ихъ имущества и эти убійства не свидтельствуютъ ли о забвеніи мздовоздаятеля Бога, о попраніи заповдей и отсутствіи христіанскаго чувства?
Глаза у о. Павла задумчиво-печальные, голосъ задушевний, трогательный, и отъ всей небольшой фигурки стараго священника ветъ блдною грустью, и наивною, тихою важностью…
А Ирина Петровна бросаетъ свою вилку на блюдо и, сверкнувъ глазами, вскрикиваетъ:
— И что ты такое плетешь, вотъ ужъ ей-Богу ни къ чему это!..
На Рождество купила Арина Петровна у еврейки пару индекъ, та давала сдачу и всучила оловянный полтинникъ. Больше мсяца носиться съ нимъ пришлось, пока удалось наконецъ сплавить его стекольщику. Житья нту!.. Манифестъ, красные флаги, псни по улицамъ орутъ… Свобода!.. Несвободно имъ въ Россіи, пусть идутъ гд свободне.
— И неразумную тварь жалть надо, — грустно говорилъ старикъ, — а тутъ по образу Божію…
Арина Петровна ужъ не возражаетъ. Лучше молчать. Скоре кончится… Она поджимаетъ губы и бросаетъ на мужа такой взглядъ, что каша его уже не лзетъ ему въ ротъ и начинаетъ сыпаться назадъ, на бороду…
… „Тарарахнуть полсотни“, — мысленно повторялъ теперь Пасхаловъ, вспоминая разсужденія матери. — Арина Петровна сама не „тарарахнетъ“. Но если принесть ей съ погрома голову сахару, или шубу какую-нибудь, или новый коверъ — возьметъ…
Пасхаловъ подошелъ къ окну и открылъ его. Легкая, нжная прохлада обдала его лицо, точно молча коснулся его товкій шелкъ. Въ желтвшихъ кустахъ сирени пла одинокая птичка, и наивно, и печально звучали нехитрыя колна однообразной трели. Птички не было видно, но почему-то казалось, что она непремнно должна быть очень маленькой, что головка ея склонена набокъ, что круглымъ, темнымъ глазкомъ она смотритъ вверхъ, въ небо. Смотритъ въ небо и поетъ… Возл прачешной, въ солнечной полос, протянувъ впередъ мохнатыя лапы, грлся Дружокъ. Осеннія мухи надодали ему, онъ досадливо морщилъ носъ, билъ себя хвостомъ и то и дло вскидывалъ кверху ушастую голову, стараясь изловить зубами летавшихъ въ воздух обидчицъ…
Когда взглядъ Федора Павловича упалъ на Дружка, тихая улыбка заиграла вдругъ на яркихъ губахъ доктора. Вспомнилась исторія съ Кочетковымъ, гнавшимся за собакой, вспомнились ясные, голубые глаза мальчика и сдавленный стонъ его: „курицу жалко“…
— Эхъ ты, — тихо проговорилъ Пасхаловъ, весь затопленный внезапно нахлынувшимъ, милымъ, ласковымъ чувствомъ. — Курицу теб жалко…
Вдали, въ глубин корридора, послышались вдругъ чьи-то громкіе крики и частый топотъ ногъ. Крики все приближались, и черезъ минуту въ дверяхъ кабинета показался фельдшеръ Небесный.