Кровавый разлив
Шрифт:
— Федоръ Павловичъ!.. Это жъ такъ невозможно… Это же настоящее разбойство такъ длать!..
Бритое, толстое, аляповатое лицо фельдшера выражало глубокое, безпросвтное отчаяніе.
— Разв негативы мшаютъ!.. — плаксиво вопилъ Небесный. — Кому отъ нихъ препятствіе?.. А только онъ безобразіе длаетъ… И я вдь его никогда не трогаю.
Всхлипывая, причитая, оправдываясь и защищаясь, призывая свидтелей, ссылаясь на очевидцевъ, Небесный кое-какъ разсказалъ про свою бду. Онъ снималъ семейство податного инспектора, при вспышк магнія, снимки удались какъ нельзя лучше, — конечно, въ Петербург, можетъ быть, и лучше сдлаютъ, только тоже не всякій, — негативы — шесть штукъ — были, какъ слдуетъ, промыты и поставлены для просушки на солнышк, около прачешной, около стночки, а подворотній Трохимъ,
— Вс стеклы раздушилъ, — съ удовольствіемъ подтвердилъ кто-то изъ собравшихся у дверей больныхъ. И веселый смхъ покатился по корридору. — Раскрошилъ стеклы, все равно, какъ махорку…
— Я скажу Трохиму, — заявилъ Пасхаловъ. — Позовите-ка перевязочныхъ.
Перевязочные — ихъ было человкъ двнадцать — стояли уже въ корридор, за дверью. Услышавъ, что ихъ зовутъ, они вошли. Большинство было въ халатахъ, два-три человка въ одномъ бль.
— Асвадуровъ, хотите первымъ? — спросилъ Пасхаловъ.
На койку слъ высокаго роста человкъ, очень худой, очень черный, повидимому армянинъ. Вся голова его была обмотана блыми бинтами и ватой и казалась странно-огромной. Онъ вроятно испытывалъ острую боль, — а можетъ быть только боялся, что боль придетъ, — и глаза его смотрли мрачно, а зубы были крпко стиснуты…
— Который младенецъ, которому три дня отъ роду, куколка, и тотъ болетъ… Почему такъ?.. — говорилъ въ дверяхъ старикъ Спиридонычъ, наполняя кабинетъ густымъ смрадомъ падали.
— Потому какъ болзнь не разбираетъ, — поспшно объяснилъ Стрункинъ:- и до стараго она, и до малаго, и туды, и суды, скрозь ищетъ, скрозь пролазитъ…
— Бодре, Асвадуровъ, — мягко, успокоительно говорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на голов больного. — Не волнуйтесь такъ. Сегодня и промывать не стану, не будетъ больно… А вотъ и Тихонъ пришелъ, — съ дружелюбной улыбкой добавилъ онъ:- поможетъ мн… Сегодня вамъ совсмъ не будетъ больно…
Въ кабинетъ, проталкиваясь между больными, вошелъ Кочетковъ. У него было широкое, скуластое, розовое лицо, синіе глаза и очень густые блокурые волосы. Проборъ надъ лвымъ ухомъ разбивалъ ихъ блдно-золотистую массу на дв неровныя части: одна, меньшая, падала прямо книзу, прикрывая ухо до половины, другая шла наискось, черезъ лобъ, къ краю темной, бойко очерченной брови. Голова мальчика откннута была назадъ, и подъ широкимъ, сильнымъ подбородкомъ ласково блла такая же сильная, еще свободная отъ кадыка, нсколько женственная шея.
— Здравствуй, Тихонъ, — привтствовалъ его Пасхаловъ. И точно лучъ прошелъ по лицу доктора. — Какъ дла?
— Дла ничего, слава Богу, — мило улыбаясь, отвчалъ мальчикъ.
— Тишкины дла отличныя, — отозвался кто-то изъ больныхъ.
Голосъ былъ веселый, дружелюбный, чувствовалось, что говорившій радъ за „Тишку“ и радъ заявить объ этомъ во всеуслышаніе.
— Будемъ длать перевязки?
— А какъ же?.. Будемъ…
Федоръ Павловичъ любилъ пользоваться помощью Кочеткова. Направляя на рану струю сулемы, или бинтуя изъязвленную опухоль, Тихонъ выказывалъ такую изящную ловкость, столько нжной осторожности и любовнаго старанія, что даже фельдшеръ Небесный, весьма почтительно относившійся къ собственнымъ качествамъ и къ своему умнью, охотно отдавалъ пальму первенства молодому сопернику, и не разъ мысленно говорилъ себ, что хорошо бы его сфотографировать, — „сейчасъ, вотъ, какъ онъ Степанчуку нарывъ прижигаетъ“… Тихонъ, нагнувшись къ ран, осторожно, но ршительно и быстро счищаетъ съ нея зеленоватый гной, нажимаетъ на нее мокрой ватой; больной отъ боли весь корчится, вздрагиваетъ, и зубы у него стиснуты. Онъ стонетъ, а иногда кричитъ, ругается. Тихонъ ласково, нжно, какъ-то совсмъ по матерински, его успокаиваетъ, утшаетъ, говоритъ смшныя слова, — и дло свое продолжаетъ, — смло, проворно, ловко…
— Чудесный вышелъ бы хирургъ, — останавливая на мальчик задумчивый, любовный взглядъ, мысленно говорилъ себ Пасхаловъ. — И какая это вообще славная, даровитая натура.
… Кочетковъ взялъ въ руки большой тазъ, нераспечатанную пачку гигроскопической ваты и приблизился къ Асвадурову.
— А вдь скоро теб на выписку, — сказалъ Пасхаловъ мальчику. И тотчасъ же подумалъ,
— Я, Федоръ Павловичъ, на выписку сегодня хочу проситься.
— Какъ, уже?.. Чего жъ вдругъ?
— Да такъ. — Тихонъ улыбнулся той открытой, свтлой улыбкой, которая такъ нравилась Федору Павловичу. Верхній рядъ прекрасныхъ, крупвыхъ зубовъ его слегка нажалъ нижнюю губу, а на щекахъ широко раздвинувшихся по сторонамъ, обозначились дв продолговатыя, неглубокія ямочки.
— И агитаторъ, братъ, изъ тебя тоже отличный вышелъ бы, — улыбаясь подумалъ Пасхаловъ…
Кочетковъ былъ общимъ любимцемъ всей больницы. Его баловали здсь и нжили, — какъ балуютъ младшаго въ семь,- и въ то же время очень уважали. Съ нимъ любили болтатъ, любили и пугать его, дразнить, шутливо теребить за чубъ, и вс разговоры съ нимъ, и вс поступки по отношенію къ нему пропитаны были какою-то особенной лаской и добротою. Когда онъ лежалъ съ залитой въ гипсъ ногой, около койки его сходились больные. Мальчикъ былъ блденъ, сильно страдалъ, отъ боли вскрикивалъ, и больные приходиди развлечь его, „разбалакивать“. Они угощали его, отдавая гостинцы, которые приносили родные во время посщеній, разсказывали ему анекдоты, „разную брехню“, а онъ, когда начиналъ поправляться, въ свою очередь развлекалъ всхъ звонкимъ смхомъ, ясной улыбкой, разсказами о деревн,- выразительными, яркими разсказами о неспокойной, голодной земл… Нсколько разъ онъ былъ свидтелемъ и участникомъ аграрныхъ волненій; во время бунта у него на глазахъ заскли до смерти его дядю, а брата, тоже избитаго, увезли, судили и отправили въ арестантскія роты… Когда Тихонъ разсказывалъ объ этомъ, ясные, синіе глаза его зажигались злобой, голосъ звучалъ гнвно, почти яростно; хмурыми становились больные, хмурыми и взволнованными, и на мальчика они смотрли съ уваженіемъ и съ тревогой… О скорби своей онъ говорилъ складно, умно, — хоть и высказывалъ порою мысли нелпыя и дикія; его рчь колыхала и подымала слушателей, и уже казалось, что не онъ младшій среди нихъ, что онъ — учитель и наставникъ…
— Это не резонъ, что скучно, — проговорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на голов Асвадурова, — ты до конца мсяца собирался пробыть.
— Раньше думалъ… А теперь скушно. Выйти хотится.
— И онъ говоритъ „хотится“, — подумалъ Пасхаловъ, смутно припоминая, что недавно, — кажется, вотъ сейчасъ, сейчасъ только, — еще кто-то на такой же точно ладъ коверкалъ слово „хочется“… — „Хотится“…
И вдругъ лицо Федора Павловича какъ бы застыло… Докторъ поднялъ голову и быстро повернулся къ Кочеткову. И руки его, державшія дв длинныя полосы прозрачныхъ марлевыхъ бинтовъ, сперва протянулись впередъ, и затмъ медленно опустились книзу… „Хотится… хотится“…
— Когда жъ я совсмъ уже здоровый! — Кочетковъ топнулъ залченной ногой. — Ничего не болитъ…
— „Хотится“… Это Стрункинъ такъ говоритъ… „хотится“.
… И даже мысленно не могъ Пасхаловъ докончить фразу, сказать ее цликомъ, такъ, какъ произносилъ еи Стрункинъ…
И чернолицый Асвадуровъ, сидвшій на койк, и Тихонъ Кочетковъ, и вс другіе больные, стоявшіе въ кабинет, вс сразу замтили, что странное что-то и недоброе творится съ докторомъ…
Онъ поблднлъ, поблднли даже яркія, сочныя губы его, он скосились на сторону и стали дрожать. Какъ будто страшное, дикое и непонятное видніе предстало вдругъ предъ нимъ, предстало и на него навалилось… Голова Федора Павловича ушла въ плечи, плечи нагнулись, и вся фигура его покачнулась, какъ отъ сильнаго и внезапнаго толчка… „Хотится“… „Въ погром участіе принять хотится“…
… - Ничего… ничего… — мелькало въ голов Пасхалова. — Ничего не случилось… Тутъ Стрункинъ… Мальчика развратилъ Стрункинъ… и другіе… Онъ все же мальчикъ еще… Они научили… Они…
Въ кабинет было очень тихо.
Пересталъ стонать боявшійся боли Асвадуровъ, ничего не говорилъ Кочетковъ, стоявшій съ большой чашкой и распечатаннымъ пакетомъ гигроскопической ваты. И другіе больные тоже молчали. Т, которые стояли впереди, потупились… А т, которые стояли сзади, протянули шею межъ плечами товарищей и старались увидть…