КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)
Шрифт:
— Ахъ, какіе пустяки! — засмялся Павелъ Борисовичъ. — Да разв можно обращать вниманіе на это?
— Очень ужь возненавидли меня вс, очень великъ у тебя штатъ. Моя Глафира сказывала мн, что вс эти твои фаворитки, пвицы, танцовщицы, прихлебатели, управители возстали на меня, видя пришлую хозяйку, опасаясь меня. Я, конечно, не боюсь ихъ съ тобою, но мн больно, что я внесла такую смуту въ твой домъ. Ты меня увези скорй куда нибудь.
— Милая, я увезу тебя очень скоро, мы за границу подемъ, а объ этихъ пустякахъ ты пожалуйста не думай. Я зажму всмъ рты и уйму ихъ сразу. Теб надо заявить здсь себя хозяйкой, барыней, владтельницей всего, а потому покажи имъ себя какъ слдуетъ. Я къ теб приставлю горничными именно тхъ, которыя были тутъ „барскими барынями“, и он увидятъ, кто ты для меня, ну, отъ тебя будетъ зависить поставить ихъ какъ слдуетъ. У тебя маленькія
Скосыровъ обнялъ Катерину Андреевну.
XII.
Цлая буря поднялась на хутор и въ деревеньк Луки Осиповича Коровайцева, когда узналась страшная истина.
Опрокинутый тройкой Скворчика и чуть не раздавленный бшено скачущими конями другой тройки, Лука Осиповичъ вскочилъ на ноги и выстрлилъ въ догонку бглецовъ, считая себя страшно обиженнымъ. Парень его, Яшка, служившій и кучеромъ, и лакеемъ, и дозжачимъ, поднялся изъ подъ саней съ окровавленнымъ во время паденія лицомъ и энергично выругался, не стсняясь присутствіемъ барина.
— Ишь, проклятые разбойники, озарники, чуть не убили, анаемы! — говорилъ онъ подымая упавшую лошадь. — И супонь лопнула, и гужи оборвались!
— Кто это такіе? — спросилъ Лука Осиповичъ, помогая Яшк. — Я закутавшись сидлъ, не видалъ.
— Не знамо кто, сударь, а только не изъ сусдей, лошади незнакомыя, да и кучеромъ какой то усатый лшій сидлъ, нтъ тутъ такихъ. Смотри, что недобрые люди какіе нибудь. На передней то тройк мужчина сидлъ и женщина, а промежъ нихъ не то еще человкъ, не то узелъ какой то. Гляди, что грабители.
— Вдь они отъ насъ скакали, — тревожно замтилъ Лука Осиповичъ.
— Мало ли тутъ дорогъ и акромя насъ, баринъ.
— Все же надо поспшить, у меня сердце не на мст.
— Да вотъ и справились, и подемъ.
Ужъ подъзжая къ усадьб, Лука Осиповичъ понялъ, что дома у него неблагополучно. Ворота были заперты снаружи, и отъ нихъ шли слды многихъ лошадиныхъ и человческихъ ногъ; собаки заливались отчаяннымъ, тревожнымъ лаемъ, и никто не выходилъ на этотъ лай. Лука Осиповичъ однимъ взмахомъ могучей руки сбилъ съ калитки замокъ и вбжалъ на дворъ, потомъ въ сни. Яшка, держа на-готов охотничій ножъ, слдовалъ за нимъ.
Дверь въ комнаты оказалась отворенною.
— Господи, что же это? — съ ужасомъ прошепталъ Лука Осиповичъ и бросился во внутреннія комнаты.
Все цло, все стояло на своихъ мстахъ, но въ комнатахъ ни души, ни звука.
— Катя, Катенька! — кричалъ Лука Осиповичъ, бгая по всмъ комнатамъ. — Катюша! Глашка!..
— Убгла наша барыня, вотъ что, — мрачно сказалъ ему Яшка.
— Что?!
— Убгла барыня.
— Какъ убгла? Что ты говоришь, разбойникъ? Убью я тебя за эти слова твои!
— Есть воля ваша, а только я правильно говорю. Нтути ихъ, нигд нтути. И Глашка съ ними убгла, проклятая.
— Такъ увезли ее, увезли! Украли мою Катеньку, похитили!
— Убгла...
— Молчи, холопъ! — бшено крикнулъ Лука Осиповичъ, хватаясь за ножъ, съ которымъ онъ на медвдя хаживалъ. — Душу вышибу за такое слово!
— Не гнвайтесь, баринъ, извольте выслушать. Если бы украли, такъ Глашку бы не взяли, а то, вишъ, вмст пропали. А вонъ и коммодъ съ барыниными вещами открытый стоитъ, вещи изъ него брали, укладывались.
— Гд же люди вс? Гд Прошка, Евстигнй, Машка?
— Въ кухн вс дрыхнутъ, мертвецки пьяные.
— Буди ихъ, на смерть ихъ бей и ко мн! Они должны знать, кто тутъ былъ, они видли!
— А вотъ сичасъ допросимъ ихъ, лшихъ, я ихъ подыму, образумлю.
Но это сдлать было не легко даже и такому дотошному, ловкому малому, какимъ былъ Яшка. Онъ будилъ дворню и пинками, и ударами доброй нагайки, и снгомъ, но они спали, какъ мертвые, и только мычали. Обливъ всхъ холодною водой, Яшка кое какъ привелъ ихъ въ себя. Долго люди ничего не понимали, таращили глаза, скребли затылки, но когда они догадались, что въ дом случилась бда, что пропала барыня, то съ воемъ повалились барину въ ноги. Изъ
— Батюшка баринъ, чтожь это такое? — со слезами говорили дворовые. — Прости ты насъ, окаянныхъ, и прикажи намъ вернуть барыню, которую мы проворонили. По щепочк мы разнесемъ домъ твоего обидчика, самого его на веревк приведемъ къ теб, на осин повсимъ!
— Всю его челядь перевшаемъ! — подхватили и мужики, во глав со старостой.
Крпостные очень любили Луку Осиповича и звали его „отцомъ“ не для краснаго лишь словца, не для лести, а искренне, отъ души, считая его дйствительно благодтелемъ, другомъ, заступникомъ, почитая, какъ родного отца. Онъ входилъ во вс ихъ нужды, работалъ наравн съ ними и былъ старшимъ въ этой семь изъ тридцати мужчинъ съ ихъ женами и дтьми. Барщина у Луки Осиповича была легкая, не могущая обременить и самаго неисправнаго мужика, о какихъ либо наказаніяхъ никто и не слыхивалъ, разв ужъ очень разсердится Лука Осиповичъ на неисправимаго лнтяя или пьяницу и потреплетъ его за вихоръ, дастъ ему по затылку и прогонитъ съ глазъ долой. Самъ онъ лчилъ захворавшаго мужика, самъ ухаживалъ за нимъ, многихъ обучилъ грамот въ долгіе зимніе вечера. Мужики жили у него хорошо, безъ ужина спать не ложились, въ праздникъ пекли пироги, одвались исправно. Въ годъ падежа Лука Осиповичъ заложилъ свою деревеньку и купилъ всмъ мужикамъ, потерявшимъ скотину, и лошадей, и коровъ. Благодаря дружнымъ усиліямъ поднявшихся на ноги мужиковъ, Лука Осиповичъ имлъ возможность черезъ годъ же выкупить свою деревеньку. Мужики видли въ немъ не только добраго, душевнаго барина, но и разумнаго хозяина, неутомимаго работника, сильнаго и тломъ, и духомъ человка. „Маниловщины“ не было въ отношеніяхъ Коровайцева къ мужикамъ, онъ не миндальничалъ съ ними, не былъ краснобаемъ, а тихо и прочно любилъ ихъ и уважалъ за выносливость, за трудолюбіе, за то, что они любили „матушку землицу“ такъ же, какъ и онъ любилъ ее. Онъ даже не вмшивался въ ихъ дла, предоставляя имъ самимъ судиться и разбираться въ своихъ длишкахъ, но всегда съ охотою приходилъ на помощь, когда его звали. Разные земскіе чины, подъячіе, крючкотворы не смли носа сунуть къ мужикамъ Луки Осиповича, а мужика, который задумалъ было торговать виномъ и давать крестьянамъ деньги въ ростъ, Лука Осиповичъ собственноручно поколотилъ и прогналъ въ городъ на оброкъ, а тягло его отдалъ обездоленной семь, вставшей въ затруднительное положеніе посл пожара. Появленіе въ дом красавицы жены не заставило перемниться Луку Осиповича, хотя расходы значительно увеличились. Онъ только „сократилъ“ самого себя. Продалъ дорогую верховую лошадь, на половину уменьшилъ охоту, пересталъ курить сигары, останавливался, прізжая въ Москву, не въ гостинниц, а на постояломъ двор и тому подобное.
Барыню мужики не долюбливали и порицали. Имъ не нравилось позднее вставаніе ея, полнйшее невниманіе къ хозяйству, роскошь, ничего недланіе, довріе къ Глафир, которая была имъ чужда и которой барыня дозволяла все. Не нравилось мужикамъ и дворовымъ и то, что съ появленіемъ Катерины Андреевны начали посвистывать на конюшн и въ двичьей розги. О нихъ прежде и не слыхалъ никто, разв подростка какого-нибудь вспрыснустъ за баловство. Розги въ ту пору никого не удивляли, не возмущали и не оскорбляли. Он свистали и въ семьяхъ, и въ школ, и въ двичьихъ, и на конюшн, какъ свистали кнуты и плети на торговыхъ площадяхъ, но всегда и везд человка возмущала и будетъ возмущать несправедливость, безпричинная жестокость.
— Ты накажи виноватую рабу свою, — говорили мужики и дворня Коровайцевыхъ про Катерину Андреевну, — но ты накажи сама, по своему барскому приказу, за дло, а то она Глашк волю дала, и Глашка у насъ барыня, Глашка нашимъ бабамъ и двкамъ шкуру деретъ, косы треплетъ, а она такая же холопка.
Лука Осиповичъ вступился было и разъ, и два, но изъ этого ничего не выходило, тогда онъ одинъ разъ зыкнулъ на Глафиру, пообщалъ и ее отодрать за тиранство, а Катерин Андреевн сдлалъ выговоръ. Сдлалъ выговоръ и закаялся. Съ молодою женой посл этого выговора была истерика, пришлось послать въ уздъ за докторомъ.