La Cumparsita… В ритме танго

Иголкина Леля

— Я переволновалась, расстроилась и проплакала целый вечер. Испортила нам с мужем праздник. Не знаю, что со мной произошло. Болела за мальчишку, а он занял всего лишь шестое место. Муж утешал меня, да все без толку. Вот так я наревела некрасивое лицо. У нас все очень хорошо, правда-правда, — дергает за руку собственного мужа и скрещенные с ним пальцы подносит к своему рту. Целует связку, прикасаясь губами к мужскому обручальному кольцу.

— Из-за шестого места сына Ярослава от первого брака? — всю характеристику мальчишки выдаю.

— Я… — суетится. Смотрит

то на своего застывшего мужа, то на извивающегося в нервном припадке меня.

— Достойная причина, Даша. А если серьезно? Какого черта?

— Это правда, папа, — она заглядывает в глаза Ярославу, который смотрит на меня стеклянным взглядом и совершенно не моргает.

Хочет что-то мне сказать? Или каяться в грехах сюда пришел? Чего-то неспокойно мне? Кружится голова и жжет спину, тисками сдавливает грудину и что-то острое больно колит с левой стороны. Холодный пот, тремор рук и охренительная каша в голове. Это сердце? Инфаркт?

Расчесываю левую половину груди, прижимаю, разминаю, дергаюсь и ни хрена вокруг себя не вижу.

— Оль… — двигаю губами, но не слышу то, что говорю.

— Алексей, что с тобой? — слышу испуг в голосе жены.

— Папочка, тебе плохо? — дочь пищит.

— Алексей Максимович, — Ярослав подходит ближе и подхватывает меня под руки. — Осторожно…

Закрываю глаза и иду опять в тот старый, родительский дом!

Глава 20

Смирновы…

Алексей

«Папочка, папочка, папочка… Не умирай, пожалуйста. Я так тебя люблю… Папулечка, вернись!» — знакомый детский голосок очень жалостливо, заезженной пластинкой повторяет просьбу.

— Дашка-Дашка, Дори, перестань, — шепчу с закрытыми глазами. — Тихо, моя рыбка. Ну-ну! Я не умираю, малышка.

— Пап? — чувствую прикосновение нежных, очень мягких, и прохладных губ к своей щеке. — Папулечка, ты как?

Бывало и получше, безусловно.

— Все нормально, рыбка, — подбородком упираюсь в женскую макушку, вдыхаю любимый запах и рукой обнимаю женское тело, разлегшееся на мне, словно на полатях. — Где мама?

— Они там, с Ярославом во дворе, готовят стол, а я тут, с тобой. Ты как?

— А мы где? — обвожу глазами комнату, скашиваю взгляд на Дарью, прокашливаюсь и зажимаю двумя пальцами почти до потемнения в мозгах и слабости во всем огромном теле свою переносицу. Натираю кожу и широко зеваю. — А-а-а-ах!

— В вашей комнате. Папулечка? — бережно отталкиваясь от моей груди рукой, детка поднимается и как будто свысока разглядывает меня.

— Угу? — перевожу на нее глаза.

— Ты нас так напугал. Что у тебя болит?

И сам немного сдрейфил, если честно, но сейчас — однозначно ничего, как будто даже отпустило. И такое, мать твою, спокойствие и расслабление, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я под препаратами, что ли? Наркотиками накачали доктора?

— Дари-Дори, — посмеиваясь, хриплю, — ты вроде бы не из пугливых пав. Что за пошловатое дребезжание в коленях?

Чем медицинским потчевали меня родные?

— Ничем! Ты наотрез отказался от врачебной помощи. Такой упертый, что просто 'господи! Па-а-а-п! — подскакивает и, поджав ноги, как пляжная девчонка с ретро-фотографий, подкладывается холодными ступнями мне под бок. — Ты, ты, ты! Я прям не могу! — шипит и свои руки в кулачки сжимает.

— Все нормально, Царь. Спокойствие и тишина. Я еще не умираю — не дождетесь, звери. Так маме и передай, — прыскаю от смеха.

— Пап! — дочь с возмущением почти кричит. — Ты! — подбирает, видимо, щадящее мое самосознание ругательство. — Да что ж такое? Блин горелый! Тьфу!

— Чего ты мехи здесь раздуваешь? Как ты, лучше мне скажи? — уперевшись двумя локтями в матрас, пытаюсь встать, подтянуться и отползти «вверх по течению» — к изголовью кровати.

— Я-то замечательно, а вот ты… — за мной вытаскивает подушки и обкладывает ими верх постели, заодно и головой качает. — Очень сильно напугал, напугал, напугал, просто-таки до чертиков. Мама горько плакала, папулечка, — шепчет и глубоко вздыхает.

Вот же маленькая стерва! Решила лаской и вниманием задолбать?

— Ольга, видимо, похоронила мужа. Ха! Я ей жару дам, — с угрозой в голосе наказание для жены серьезно обещаю.

— Отец! — Даша ставит руки на пояс и сверлит карим буром.

Змея, ей-богу! Если ей по носу не щелкнуть, то она сейчас еще раздует мелкий капюшон! «Клевый гадик» — честное, благородное-преблагородное слово — царевна-кобра без храброго мангуста у ее мелких ног. Эпитет-то какой я подобрал своему собственному ребенку. Зашибись! Похоже, я сильно постарел и выбрал амплуа «Смирнов-позер»!

— Я очень плохо спал, малышка, немного устал, еще мать твоя с утра немного завела-взбодрила, пропилила — безусловно, а потом, под занавес показательной программы в этом доме, — подбородком на нее киваю и указываю пальцем на заплаканные и опухшие глазенки, — еще и это! Как будто Ольги мне мало было! Даш…

— Я тебя не обманула, папа. Вчера действительно был жуткий день. События друг на друга навалились — наша с мужем годовщина и неудачный заезд Кирилла. Все слишком переволновались, возбудились и были не в себе, натянутые, как канаты, нервы звенели трелью, а мой Ярослав, — выпячивает нижнюю губу и подкатывает вверх глаза, — строил из себя откровенного засранца с собственным ребенком. Это было некрасиво…

Интересное у девочки определение! Я, видимо, забыл отдельные параграфы книги по устройству домашнего быта. Надо бы семейный и родительский кодексы, ту самую ядреную матчасть, обновить. «Засранец с собственным ребенком» — однако! Это однозначно «пять»! Где такое она вообще нашла?

— Эта гонка пацана стоила тебе испорченных нервов, истерики и опухших красных глаз? — ухмыляюсь и выказываю слишком хлипкое предположение. — Ты на клоуна похожа, Даша, с растекшимся гримом. Красный нос, лоснящиеся щеки, словно осами искусана была, губы, почти как трубы, и твой засунувший, сама знаешь куда, язык Ярослав. Мне кажется…