La Cumparsita… В ритме танго
Шрифт:
Сука… Блядь…
Сжимаю руки в кулаки и кричу, что есть моей пока еще огромной силы:
— Оля-я-я-я!
Какого черта, спрашивается, с утра пораньше жене приспичило абонемент свой обновить? Нашла время! Читака, твою мать!
Звенящая тишина, пустота, похоже, сырость и подпольный червячок. Тараканы? Мыши? Крысы? Родительский добрый «очень милый» дом давно опустел. Только шаловливое эхо прошлого шастает по громадным комнатам, да шаркают по коридорам мои воспоминания о ярких и счастливых днях, когда здесь, на этом как будто человеком невозделанном
Сука… Блядь…
— Оля! — ору во всю свою луженную глотку.
— Я сейчас, — откуда-то, словно из прекрасного далёко, раздается чересчур спокойный голос моей жены.
Я ведь родился и вырос в этом месте, здесь же быстро повзрослел, в первый раз — так казалось мне тогда, — влюбился, и в этих укрепленных любовью, нежностью и вниманием ко всем стенах размочил счет по братским дракам с Серегой, а после этого, по всем законам жанра, отец развел нас по сторонам и выдал каждому наряд на выполнение хозяйственных работ, если память мне не изменяет, на долгих долбаных полгода. Ха! Всего лишь жалких шесть месяцев. Ах, как тогда мы жалобно скулили с Сержем, отдавая долг отечеству за выбитые друг другу зубы то ли на даче, то ли в родовом поместье маминого старшего брата. Отец… Отец… Отец… Где ты есть?
— Я все, Смирнов! — держа под мышкой книги, одалиска спускается по ступеням со второго этажа ко мне на первый.
— Это обязательно было делать именно сегодня, когда мы позвали в гости Ярослава и Царя?
— Я не понимаю. Задержалась или… Что с тобой, Алеша? — она подходит ближе, но странно замедляется и останавливается в нескольких шагах от меня.
— Ничего! Все чики-пуки, изумруд, — повернув голову куда-то вбок, сквозь зубы ей рычу. — Ты уже все?
— Леш…
Жена, похоже, снова движется — определенно чувствую ее дыхание и шевеление здешнего пространства. Наконец, подойдя ко мне вплотную, протягивает руку и осторожно трогает за плечо.
— Ты чем-то недоволен?
Она ошиблась! Недоволен? Чем-то? Я на хрен удручен… Есть такое слово в нашем великом и могучем? Надеюсь, что с описанием своего нынешнего состояния не ошибся. Не хотелось бы сейчас сверяться с маминым толковым словарем. Я, сука, зол, взбешен, расстроен. Родительский дом по-прежнему пустой. Здесь, как в могиле, а в этом месте так быть не должно. Не для того родители копили всю эту память, по крупинкам собирая мозаику своей семейной жизни, чтобы ее сейчас плесень с огромным удовольствием жрала или сжигал грибок, выплевывая споры в чистый воздух.
— Идем домой? — берет меня под руку и даже пробует тянуть. — Леш?
— Здесь пусто, — задираю голову вверх, рассматриваю чистый и высокий потолок, прищурившись, прочесываю периметр. — Для этого помещения такое состояние противоестественно. Понимаешь, душа моя?
— Леша, — прильнув к плечу щекой, жена неспешно начинает гладить мою руку, — идем, наверное, к нам. Дети скоро приедут. Я все…
—
— Я знаю. Тише-тише, — баюкает меня, как психованного пацана.
— Мать хотела бы, чтобы Дашка здесь жила. Какого хрена, в самом деле? Я…
— Алеша, я прошу тебя, — она становится передо мной, поднимается и тянется за поцелуем, не сводя глаз с меня.
— Я хочу отдать ключи. Слышишь? — сильно раздуваю ноздри и дышу открытым ртом, словно приступ астмы подловил.
Ни хрена не вижу! Одна лишь мутная картинка, мельтешащий квантовый процесс — неуловимые мельчайшие частицы, да четкий женский элегантный образ — силуэт моей красавицы, гордой неприступной одалиски.
— Пусть они живут здесь, — шепчу. — Ты с этим согласна?
— Конечно. Леш…
Она так близко, что это становится невыносимым. Моя жена везде, просачивается всюду: в глазах, в ноздрях, в разуме, навечно в сердце!
Сука… Блядь…
Спертый и тяжелый воздух… Слепящий свет, лучащийся из огромного количества незанавешенных окон… Реальные призраки счастливого прошлого… Живая память… И огромное желание ее здесь и сейчас взять!
Руками обнимаю доброе спокойное лицо, слегка приподнимаю, страшась свернуть ей шею, заставляю Ольгу встать на цыпочки и зашипеть, затем стремительно впиваюсь в розовые губы и напираю массой на все еще гибкое и стройное тело своей красавицы-жены.
— Оль, Оль, Олечка, — между поцелуями в щеки, в подбородок, в шею, как благодатную молитву, повторяю любимое имя, выговариваю по буквам четко, словно опростоволоситься или забыть боюсь. — Хочу… М? Ты слышишь, одалиска?
Пристраиваю нас к стене в огромном холле, давлю собой на маленькое тело, грубо задирая тоненькое платье. Ольга расслабляется, обмякает и, естественно, теряет из подмышки книги, взятые сегодня из домашней библиотеки, которую всю жизнь облагораживала моя затейница-мать.
— Ай! — звонко вскрикивает. — Лешка, перестань.
— Тшш, — прикусываю выступающую женскую, сильно будоражащую меня, ключицу, — пусть на полу лежат, ничего им там не сделается. Твоим героям-любовникам по земле кататься, что дурака валять.
Хозяином шурую по ее телу, сжимаю бедра, затем растягиваю их по сторонам, дергаю юбку платья, которая мешает.
— Можно это на хер снять? — рычу ей в ухо, подкладывая пальцы под бретельки.
— Не рви, пожалуйста, — с придыханием шепчет. — Еще домой идти. Здесь нет белья…
Надо отдать одалиске должное — умеет прямо на корню кайф обломать.
— Как скажешь, но…
Ольга задирает платье сама, демонстрируя свой женский треугольник, пока что замурованный в трусы и точеные бедра, от вида которых у меня, похоже, напрочь сносит башню.
— Не уйдешь, пока не дашь! — шиплю, рассматривая всю картину исподлобья. — Доходчиво сказал?
— Как обычно! — ухмыляется. — Да чтобы ты знал, я и не собиралась уходить, — прикрыв глаза, с блаженной улыбкой произносит. — Бери! — выгибается в пояснице, предлагая к намечающейся экзекуции трусы.