Лето с чужими
Шрифт:
Кей схватила меня за руку и попыталась поднять.
— Бесполезно.
— Смотри в зеркало!
С большим трудом, но я попытался поднять голову. Кей что было сил тянула меня обеими руками, чтобы я мог увидеть свое отражение.
Я приподнялся и сквозь пелену усталости посмотрел в зеркало. Оттуда на меня смотрел старик. Я вздрогнул от испуга. Это был я.
Глаза впали, щеки ввалились. Вернее даже не я, а какой-то бледно-сизый призрак.
— А-а-а, — застонал я. Но голос был тонким, и получилось нечто вроде тяжкого вздоха. — А-а-ах!..
Ползком я выбрался
Кей, словно пытаясь меня защитить, улеглась рядом. Я закрыл глаза и ощутил легкую дрожь. Страх отдавался спазмами в желудке. Мысль о смерти в угоду родителям улетучилась. Взывая к всевышнему, в душе я повторял: «Наму амида буцу, наму амида буду, наму амида буцу» [17] .
Глава 12
Слабость отступила примерно через час.
17
«Наму амида буцу» — молитва «Слава будде Амиде», или «О, будда Амида!»
Вернулись силы. Совсем недавно я не мог даже приподняться, а теперь невероятная энергия заструилась к самым кончикам пальцев.
Я открыл глаза, присмотрелся к рукам. От бледных и костлявых палочек, лишенных плоти, не осталось и следа — я видел свои привычные руки. Била ключом сила, не давая мне спокойно сидеть на месте.
Я медленно поднялся.
— Как ты себя чувствуешь? — с тревогой в голосе спросила Кей.
— Странно. Я опять в полном порядке. Что, лицо по-прежнему ужасное?
Кей кивнула.
— Сам я уже этого не ощущаю. Хочется бегать.
В глазах Кей застыл ужас. И было от чего. Я похож на призрак, и при этом хочу бегать. Без сомнения, меня поддерживает какая-то сила — видимо, из мира отца и матери.
— Что же нам делать? — Кей смотрела на меня с мольбой.
— Если тебе не страшно, побудь со мной.
— Брось нести чепуху.
— Угу.
Она была права. Я стеснялся человека, который меня обнимал, молился, лежал рядом со мной на полу. Однако я помнил, как в зеркале отражались моя бледность, мое истощенное лицо — и с восхищением понимал, чего ей стоит без отвращения быть рядом, обнимать меня. Мужчину на пятнадцать лет себя старше. Будь я на месте Кей, наверняка бы выскочил отсюда с истошным воплем. Другое дело, если бы нас связывали долгие годы совместной жизни. А тут — знакомы без году неделя, но как же она беспокоится обо мне. От всей души. Такое ощущение, будто меня переспорили. Я был слишком плохого мнения о людях. И о женщинах в том числе.
— Спасибо, — сказал я. Однако на Кей не смотрел. По правде говоря, я должен был сейчас ей улыбнуться и в следующий миг заключить в объятия, но если я с таким лицом буду еще и улыбаться, пожалуй, ей станет еще противнее.
— Что-то есть хочется...
— Сейчас что-нибудь приготовлю.
Кей поднялась и пошла на кухню.
Я был полон сил настолько, что готовкой хотел заняться сам, но решил, что к подруге сейчас лучше не приближаться.
Пообедав,
Кей считала, что жизнь сценариста должна проходить интересней. Есть и такие, отвечал я, но в целом писательство требует одиночества. У американца Пола Теру есть один рассказ о лондонских коллегах: при всей их кажущейся светскости каждый из них по отдельности настолько одинок — до комизма. Я не насмехаюсь над одиночеством, к тому же мне совсем не в тягость быть одному.
— Правда? — спросила Кей.
— Но я хочу, чтобы ты была рядом. Я тебе этим так обязан.
Да, так и есть. Хотя на самом деле не такой я и стойкий перед одиночеством. Избавился от пут семьи, мечтал, чтобы меня оставили в покое, а, расставшись, только ослаб. Я не отдавал себе в этом отчета, но, возможно, это мое одиночество подняло отца и мать из могилы.
Когда разговор коснулся родителей, кофейные чашки уже были пусты.
Кей умолкла.
Я тоже. Все это время размышлял, как мне быть. Говорил на другие темы, а сам пытался найти выход из тупика.
На дороге раздался долгий визг тормозов — будто кто-то пронзительно завопил. Я поднял глаза, ожидая неминуемого столкновения. Повернула голову и Кей.
Но до удара дело не дошло, и вновь привычно зашуршали шины.
— Сегодня вечером...
— Что?
— ... хочу съездить еще раз.
— Ты умрешь.
— Так или иначе.
— Думаешь?
— Ты видишь, что эта рука исхудала, а я этого не вижу. Думаешь, если я перестану ездить, на этом все закончится?
— Повремени, а? Ты ослаб. Продолжайся так, тебе — конец.
— Нет, не годится. Иначе отец с матерью не смогут спокойно вернуться в тот мир. Мне так кажется. Я не хочу вот так их бросить. Они — хорошие.
— И сделали из тебя мумию.
— Думаю, не по своей воле. Контакты с миром иным требуют этого. Скорее всего, родители даже не догадываются о моем истощении. Им, как и мне, ничего не видно. Точно. Так и есть. Иначе бы они начали беспокоиться.
— Какой ты добренький.
Но это была не похвала. В словах Кей сквозила усмешка.
— Мягко стелешь.
— Что?
— Я серьезно думаю о нашей совместной жизни и дальше, поэтому хочется начистоту.
— Умрешь, и не будет у тебя ничего дальше.
— Ну не обращаться же мне, в самом деле, в полицию.
— Можешь обратиться в храм или к священнику.
— Я не хочу откупаться от родителей.
— В какие дебри тебя несет? Отцы и дети — это совсем другое.
— Не виделся с двенадцати лет. Отсюда вся нежность.
— Подожди только день. Я посоветуюсь.
— С кем?
— С кем-нибудь. Хотя бы и в церкви. Ладно? Я быстро.
— Понятно.
— Что?
— Если я расскажу отцу и матери, они все поймут.
— Тебе так только кажется. Или рискнешь жизнью?
— Все будет в порядке. Я вернусь. Около десяти-одиннадцати.
Кей встала.
— Побудь здесь до четырех.
— Не хочу.
— Тогда хотя бы до полчетвертого.
Я обрадовался замыслу Кей.
— Непременно дождись! До полчетвертого!