Левиафан
Шрифт:
— Я — ложь, потому что тридцать один год я притворялся тем, кем не являюсь, — продолжил Хадсон. — На самом деле я… убийца. И этот остров… он раскрыл ложь и вернул мне правду. То, что я сделал и чему способствовал охотно и по собственной воле…
— Что именно?
Неужели это был голос Мэтью? Но Хадсон заметил, как Камилла посмотрела в сторону, приложила палец к губам и снова перевела взгляд на него. Она молчала, не выказывая никаких эмоций. Ни отвращения, ни чего-либо похожего на него.
Хадсон колебался. Почему он рассказывает все это незнакомке, если не может рассказать даже Мэтью? Он будто чувствовал, что может ей рассказать. Что она готова выслушать его и не осудить за то, в чем он сам уже тысячу раз признал себя виновным.
Продолжать или
Мгновение замерло и зазвенело в воздухе. Хадсон нарушил молчание и запустил время вновь:
— Я был молодым наемником. Шла Голландская война, 1673 год. Я сражался на стороне французов и шведов против голландцев. После битвы мы с несколькими друзьями — тоже наемниками — отбились от основного отряда и заблудились в болотистом лесу. Заблудились… а вокруг был враг. Мы не осмеливались остановиться, отдохнуть или развести костер, потому что видели, что голландцы делали с наемниками. Иногда их расстреливали на месте, иногда рубили на куски дюжиной сабель. Это была медленная игра… иногда их привязывали к стволам пушек и взрывали. Мы продолжали идти, несмотря на весь этот ужас вокруг. В лесу было темно... холодно. Деревья обгорели дотла, всюду лежали тела. Животные рвали их на куски… — Веки Хадсона были тяжелыми и опущенными. — В какой-то момент, — прохрипел он, — я наступил на что-то в грязи. Я даже не знаю, что это было. Кажется, часть чьего-то мозга. После пушечного выстрела такое было обычным делом — найти чьи-то руки, ноги, головы, или внутренности, свисающие с деревьев на высоте двадцати футов… — Он вдруг осекся, моргнул и посмотрел на Камиллу. — Ох… простите. Просто… я рассказываю, как было. А было так.
— Все в порядке, — спокойно сказала она. — Продолжай.
Молчание длилось долго, пока Хадсон искал в себе силы продолжить.
— Мы прошли через битву, которая длилась день и ночь. Столько убитых… наших товарищей. Но я знаю, что на стороне врага покойников было не меньше. У нас не было командира, не было карты. Но мы знали, что где-то есть и другие выжившие, и отправились их искать. Мы шли очень долго… и вдруг обнаружили, что оказались так далеко позади голландских позиций, что наткнулись на пороховой склад и… — Здесь он снова замялся, на его челюсти заиграли желваки. — И на оранжевую палатку. Это была лазаретная палатка, полная раненых и умирающих. Мы вошли внутрь. Хотели найти свежей воды, еды и лекарств для зараженной ноги Филиппа. Внутри было двое врачей, которые схватились за шпаги. Несколько пациентов поднялись, другие тоже попытались. Я слышал, как кто-то сдавленно закричал, как те звери в лесу, разрывающие трупы. Этот крик гласил: «Убейте их всех!». На мгновение мне показалось, что это говорил Бром, но это был не он. Нет. Это был не он. Остров заставил меня вспомнить это. Там, на болоте, я собирался убить своего друга. И я вспомнил, что крик принадлежал мне. И мы убили тех врачей, пациентов, которые пытались сопротивляться… Кровь в нас — во мне — закипела от убийств, ярости и ненависти… и мы направили мечи на тех, кто лежал на койках. Мальчишки вдвое моложе меня… старики, измученные своими ранами… Я помню, как некоторые из них пытались пошевелить сломанными руками или ногами в попытке защититься, но мы убивали их и давали раненым понять, что они следующие. Мы молча наблюдали, как они умирают. Вспарывали им животы и глотки. Мы сделали это, потому что я приказал: «Убейте их всех». А потом, когда кровь растеклась по земле, и ею наполнился воздух, мы съели всю найденную там еду, выпили воду и подорвали порох.
Он продемонстрировал Камилле болезненную улыбку под запавшими глазами.
— Это была уже не война. Это было убийство. Я убил четверых беззащитных мужчин. Одного мальчика лет семнадцати, если не меньше. И мужчину, чье лицо было так сильно забинтовано, что он, скорее всего, не понимал, что происходит, пока я не проткнул его клинком. Когда никто уже не шевелился, я вернулся и снова полоснул по мертвым телам. Я был просто обезумевшим зверем, разрывавшим трупы. Вот, почему все попытки казаться благородным воином или солдатом — ложь.
Болезненная улыбка померкла, оставив на его лице пустое выражение, которое напугало Мэтью не на шутку.
—
Мэтью сглотнул и заставил себя ответить:
— Твоя полезность для этого мира не зависит от твоего умения владеть мечом.
— Ну, конечно, — хмыкнул некогда Великий человек. — И кто теперь лжет?
Мэтью не ответил. Просто не смог. Хадсон взял с тарелки последний бисквит, собрал им остатки супа, съел его в два приема и встал.
— Полагаю, пора в гамак, — тихо сказал он, бросив быстрый взгляд на Камиллу. — Спокойной ночи.
Он вышел из камбуза. Спустя еще почти минуту молчания Мэтью не мог заставить себя посмотреть ни на Камиллу, ни на Профессора Фэлла. Решатель проблем счел эту историю из жизни Хадсона неразрешимой, поэтому встал со стула, пожелал обоим спокойной ночи, вышел из камбуза и прошел по коридору к кормовой лестнице. Поднявшись, он прошел через маленькие двойные двери наверху и вышел на палубу. Стояла теплая ночь, легкий бриз наполнял паруса. На корме у самого штурвала висела лампа, а в «вороньем гнезде» горели еще две: одна с красной линзой, освещающая левый борт, а другая с зеленой, освещающая правый.
На палубе было довольно темно, но Луна светила на небе. Пусть она была не полной, она давала достаточно света, чтобы Мэтью мог не споткнуться о моток веревки и не сломать себе шею.
Голова у Мэтью кружилась, как будто он выпил слишком много вина. Он понял, что мог бы сказать остальным, что поднимается сюда, чтобы глотнуть свежего воздуха. Неубедительное оправдание. На самом деле, ему требовалось найти тихое место, чтобы привести свои мысли в порядок вдали от Хадсона и всех остальных. Он дошел почти до носа корабля, затем повернулся к левому борту и так сильно сжал перила, что побоялся преломить их. Впрочем, неизвестно, что победило бы в этой схватке: крепкий испанский дуб или его отчаянные пальцы.
Корабль продолжал грациозно скользить по морю. Волны послушно расступались перед ним, не поднимая сердитых фонтанов соленой воды и не нанося сокрушительные удары по корпусу. Вдали Мэтью увидел огни еще двух кораблей: один направлялся на запад, а другой на восток. На небольшом расстоянии от них виднелась Италия, почти полностью погруженная во тьму, если не считать красноватый свет маяка.
Венеция приближалась с каждым часом. Вскоре Мэтью предстояло увидеть победителя в еще одной схватке. Что выиграет эту битву: его любопытство или желание водить группу кругами? В этой интеллектуальной цепочке был один досадный узел. Мэтью понял, что Сантьяго проинструктировал капитана «Эстреллы» прислушиваться к указаниям Камиллы касательно того, как долго корабль должен находиться в гавани, и приготовиться, как минимум, к месяцу пребывания у берегов Венеции.
Минимум, месяц.
— Черт, — прошипел Мэтью.
— Если бы ругательства только умели решать проблемы, — сказала женщина, тихо подошедшая к нему по палубе сзади, — то никому не понадобились бы ваши услуги, не так ли?
Мэтью чуть не выпрыгнул из собственных сапог… а также из чулок и нижнего белья. Возможно, его достоинство спасло то, что он крепко держался за перила и смотрел в сторону моря на земли римских императоров.
— Ваш друг выживет, — сказала Камилла в ответ на молчание Мэтью.
— Я никогда и не причислял его к покойникам.
— О, нет, причисляли. Каждый раз, когда вы смотрели на него, вам казалось, что ему осталось недолго. Но, думаю, избавление от всего этого очень ему помогло. Потребуется время, чтобы вернуться к себе прежнему, но вы уже видите, что он гораздо лучше ест.
— Он делал это и до сегодняшнего вечера.
— Это я тоже заметила. А еще то, что он поддерживает себя в чистом и опрятном виде. Интересно, что стало причиной этих изменений.
Вы, — подумал Мэтью, но решил промолчать.