Литературные воспоминания
Шрифт:
сказал критик,—посмирить наш бедный заносчивый умишко и признаться, что он
всегда окажется дрянью перед событиями, где действуют народы с своими
руководителями и воплощенная в них история» [100]. По сознанию Герцена, он
пришел к ужас от этих слов, тотчас же замолчал и удалился. Ему показалось, что
тут совершилось какое-то отречение от прав собственного разума, какое-то
непонятное и чудовищное самоубийство. Через два года, по возвращении из
второго своего удаления, в Новгород,
имел никаких поводов препираться с критиком: они были одинакового мнения по
всем вопросам [101].
Белинский явился, таким образом, в чуждый ему город с глубокой раной в
сердце; но он все еще надеялся переиначить взгляды друзей на свои теории, высказав всю свою мысль по поводу спорного пункта, их разделявшего. В начале
1840 года он явился со статьей «Менцель, критик Гете» в «Отечественных
записках». Здесь, подавляя всей силой своего презрения мелкие умы, кропотливо
разбирающие, что им нравится и что не нравится в исторических явлениях, Белинский создает особые права, преимущества, даже особую нравственность для
великих художников, великих законодателей, гениальных людей вообще, которые
уполномочиваются изобретать особые дороги для себя и вести по ним
современников и человечество, не обращая внимания на их протесты, волнения, симпатии и антипатии. Более полной подчиненности в пользу привилегированных
избранников судьбы нельзя было проповедовать [102]. Надо признаться, статья
была живо и мастерски написана, содержала много верных заметок, сделавшихся
теперь уже общим достоянием, как, например, заметку о меткости и исторической
важности непосредственного чувства в народных массах, о родственной связи, существующей всегда между стремлениями великих умов и инстинктами
общества и проч.; но все это не ослабляло ее основного софистического
110
характера, отстранявшего вполне критические отношения к общественным
вопросам. Все это продолжалось недолго. К осени того же 1840 года Белинский
уже вышел из чада направления, грозившего остановить всю его деятельность с
самого начала.
У нас уже много было писано об этой эпохе развития Белинского и с
различными целями. Предмет, однако же, не вполне уяснен, потому, может быть, именно, что слишком много занимал исследователей и раздут ими до размеров
важного психического явления, чему способствовал и сам Белинский своими
последующими объяснениями. В сущности, это был просто безграничный
оптимизм, которым разрешалась Гегелева система часто и не на одной только
русской почве; она уже и в других странах, как в Пруссии, производила те же
результаты, по присущему ей двоемыслию. Стоило только понять ее определение
государства как конкретного явления,
найти полное успокоение и разрешение всех своих стремлений,— стоило только, говорим, понять это определение в одном известном, официальном смысле, чтобы
прийти к обоготворению всякого существующего порядка дел. Первым
руководителем Белинского, однако же, на этом поприще самообольщения был в
то время не кто иной, как нынешний [103] отрицатель всех доселе известных
форм правления, враг сложившихся окончательно государств, обособившихся
национальностей, их общественных преданий и верований — М. Бакунин. Первая
ошибка в диалектической выкладке, о которой говорим и которая имела такие
последствия для Белинского, принадлежит ему [104].
IV
Есть причины полагать, что годы 1836—1837 были тяжелыми годами в
жизни Белинского. Мне довольно часто случалось слышать от него потом намеки
о горечи этих годов его молодости, в которые он переживал свои сердечные
страдания и привязанности, но подробностей о тогдашней своей жизни он
никогда не выдавал, как бы стыдясь своих ран и ощущений. Только однажды он
заметил, что ему случалось, как нервному ребенку, проплакивать по целым ночам
воображаемое горе. Можно было полагать только, что горе это было не совсем
воображаемое, как он говорил. Замечательно, что эти оба года, исполненные для
него жгучих волнений и потрясении, были употреблены им вместе с тем еще и на
занятие философией Гегеля, которая нашла особенно красноречивого
проповедника в лице одного молодого отставного артиллерийского офицера, выучившегося скоро и хорошо по-немецки и вообще обладавшего способностию
к быстрому усвоению языков и отвлеченных понятий. Это был М. Бакунин. В
1835 году он не знал, что делать с собой, и наткнулся на Н. В. Станкевича, который, угадав его способности, засадил за немецкую философию. Работа пошла
быстро. Бакунин обнаружил в высшей степени диалектическую способность, которая так необходима для сообщения жизненного вида отвлеченным
логическим формулам и для получения из них выводов, приложимых к жизни. К
нему обращались за разрешением всякого темного или трудного места в системе
учителя, и Белинский гораздо позднее, то есть спустя уже 10 лет (в 1846 году), 111
еще говорил мне, что не встречал человека, более Бакунина умевшего отстранять, так или иначе, всякое сомнение в непреложности и благолепии всех положений
системы. Действительно, никто из приходящих к Бакунину не оставался без
удовлетворения, иногда согласного с основными темами учения, а иногда просто