Литературные воспоминания
Шрифт:
том лирическо-торжественном тоне, какой они всегда принимали у Белинского, а
строгие гегелевские схемы в надлежащей суровости языка и выражения и часто с
некоторою священной темнотою, хотя и старые воззрения и новые схемы имели
много родственного между собою. К тому же одним из сотрудников журнала, от
которого ждали переворота в области литературы и мышления, состоял теперь М.
Бакунин. Он именно и открыл новый фазис философизма на русской почве, провозгласив учение
Одно, хотя и очень короткое время, Бакунин, можно сказать, господствовал
над кружком философствующих. Он сообщил ему свое настроение, которое иначе
и определить нельзя, как назвав его результатом сластолюбивых упражнений в
философии. Все дело ограничивалось еще для Бакунина в то время умственным
наслаждением, а так как самая многосторонность, быстрота и гибкость этого ума
требовали уже постоянно нового питания и возбуждения, то обширное,
безбрежное море гегелевской философии пришлось тут как нельзя более кстати.
113
На нем и разыгрались все силы и способности Бакунина, страсть к витийству, врожденная изворотливость мысли, ищущей и находящей беспрестанно случаи к
торжествам и победам, и наконец пышная, всегда как-то праздничная по своей
форме, шумная, хотя и несколько холодная, малообразная и искусственная речь.
Однако же эта праздничная речь и составляла именно силу Бакунина,
подчинявшую ему сверстников: свет и блеск ее увлекали и тех, которые были
равнодушны к самым идеям, ею возвещаемым. Бакунина слушали с упоением не
только тогда, когда он излагал сущность философских тезисов, но и тогда, когда
спокойно и степенно поучал о необходимости для человека ошибок, падений, глубоких несчастий и сильных страданий как неизбежных условий истинно-
человеческого существования.
Бакунин сам рассказывал впоследствии, что однажды, после вечера,
посвященного этой материи, собеседники его, большей частию молодые люди, разошлись спать. Один из них поместился в той же комнате, где опочивал и сам
учитель. Ночью последний был разбужен своим молодым товарищем, который, со
свечою в руках и со всеми признаками отчаяния на лице, требовал у него помощи:
«Научи, что мне делать,— говорил он,— я — погибшее существо, потому что как
ни думал, не чувствую в себе никакой способности к страданию». Действительно, полюбить страдание, и особенно в юношеские годы, трудновато.
Естественно, однако ж, что такое продолжительное умственное,
диалектическое, философское пирование могло быть устроено только при одном
условии: совершенного обеспечения себя от протестов со стороны людей
огорченных или негодующих на жизнь, при условии осмыслить,
узаконить все то, на что они жалуются или в чем сомневаются. Необходимо было
прежде всего убедить всех, которые сильно чувствовали злобу дня, в том, что их
личные, отдельные попытки осуждения современности или основ, на которых она
держится, суть преступления против существующей «действительности», то есть
преступление против «всемирной идеи», которая в данную минуту в нее
воплотилась, другими словами, против самого «высшего разума». Спокойствие и
нужное расположение духа для философирования покупались только этой ценою.
И ничем другим Бакунин в эту эпоху не занимался, кроме прямых и косвенных
внушений этого рода. Ему принадлежит ввод в печать нового русского
презрительного слова «прекраснодушие», возбудившего такое недоумение в
публике и журналах своим, действительно, не очень складным составом, которое, будучи буквальным переводом немецкого «Schonseligkeit», призвано было
обозначать у нас благородные, но несостоятельные отрицания личного мышления
и личного суда над современностию. Ему принадлежит распространение у нас
того крайнего, чистейшего и вместе брезгливого идеализма, который с ужасом
отворачивался от всякого житейского шума, смешивая под одним общим
названием низших явлений субъективного духа все, что мешало ему, идеализму, заниматься спокойно вопросами о судьбах и призвании человечества: он
просмотрел французский переворот 1830 года, ничего не распознал в
общественном движении, наступавшем за ним во Франции (Ж. Занд, Сен-Симон, Ламэне), ничего не видал в современной ему юной Германии, уже основавшей
свой орган в 1838 году: «Deutsche Jahrbucher» [108]. Он только заклеймил эти
114
явления названием необузданных шалостей рассудочного, но не философского
ума. Сам Шиллер объявлялся еще у этого идеализма, за молодые свои протесты, за свою жажду справедливости, правды, гуманности — гениальным ребенком, который никогда не мог возвыситься от теплых, хороших ощущений до
спокойного созерцания идей и мировых законов, управляющих людьми, до
объективного понимания предметов. Отец русского идеализма, Бакунин вместе с
тем был весьма податлив и на житейские наслаждения, которыми пользовался
совершенно беспечно и за которыми гнался как-то наивно, простодушно. Жизнь и
философия тут не мешали Друг другу. Впрочем, следует еще раз повторить, что
нигде, может быть, философский романтизм не воплощался в таком сильном, по
средствам и дарованиям, представителе, каким был Бакунин. Прикрытый