Литературные воспоминания
Шрифт:
фиктивного, выдуманного и импровизированного самим комментатором, так как
диалектическая его способность, как это часто бывает с диалектиками вообще, не
стеснялась в выборе средств для достижения своих целей.
Как бы то ни было, но только упоение гегелевскою философией с 1836 года
было безмерное у молодого кружка, собравшегося в Москве во имя великого
германского учителя, который путем логического шествия от одних антиномий к
другим разрешал всей тайны мироздания,
в жизни, вместе со всеми феноменами человеческого духа и сознания. Человек, не
знакомый с Гегелем, считался кружком почти что несуществующим человеком: отсюда и отчаянные усилия многих, бедных умственными средствами, попасть в
люди ценою убийственной головоломной работы, лишавшей их последних
признаков естественного, простого, непосредственного чувства и понимания
предметов. Кружок постоянно сопровождался такими людьми. Белинский очень
скоро сделался в нем корифеем, выслушав основные положения логики и
эстетики Гегеля, преимущественно в изложении и комментариях Бакунина. Надо
заметить, что последний возвещал их как всемирное откровение, сделанное
человечеством на днях, как обязательный закон для мысли людской, которую они
исчерпывают вполне без остатка и без возможности какой-либо поправки, дополнения или изменения. Следовало или покориться им безусловно, или стать к
ним спиной, отказываясь от света и разума. Белинский на первых порах и
покорился им безусловно, стараясь достичь идеала бесстрастного существования
в «духе», подавляя в себе все волнения и стремления своей нравственности и
органической природы, беспрестанно падая и приходя в отчаяние от
невозможности устроить себе вполне просветленную жизнь, по указаниям
учителя.
Дело, конечно, не обходилось тут без сильных протестов со стороны
неофита. Дар проникать в сущность философских тезисов, даже по одному
намеку на них, и потом открывать в них такие стороны, какие не приходили на ум
и специалистам дела,— этот дар поражал в Белинском многих из его
философствующих друзей. Он не утерял его и тогда, когда, по-видимому, предался душой и телом одному известному толкованию гегелевской системы.
Способность его становиться по временам к ней совершенно оригинальным и
независимым способом и заставила сказать Герцена, что во всю свою жизнь ему
случилось встретить только двух лиц, хорошо понимавших Гегелево учение, и
оба эти лица не знали ни слова по-немецки. Одним из них был француз— Прудон, а другим русский — Белинский [105]. Возражения последнего на некоторые из
догматов системы иногда удивительно освещали ее слабые, схоластические
стороны, но уже не могли потрясти веры в нее и высвободить его
гнета. Известно восклицание Белинского, весьма характеристическое, которым он
заявлял свое мнение, -что для человека весьма позорно служить только орудием
«всемирной идеи», достигающей через него необходимого для нее
112
самоопределения. Восклицание это можно перевести так: «Я не хочу служить
только ареной для прогулок «абсолютной идеи» по мне и по вселенной» [106].
Опровержения такого рода, как бы мимолетны они ни были, конечно не могли не
раздражать его друга, Бакунина, не лишенного, как все проповедники, деспотической черты в характере. Впоследствии образовались сильные
размолвки, именно вследствие протестов Белинского, на которые учитель
отвечал, с своей стороны, весьма энергично. Уже в сороковых годах, говоря мне
об искусстве, с каким Бакунин умел бросать тень на лица, которых заподозревал в
бунте против себя, Белинский прибавил: «Он и до меня добирался. «Взгляните на
этого Кассия,— твердил он моим приятелям,— никто не слыхал от него никогда
никакой песни, он не запомнил ни одного мотива, не проронил сроду и случайно
никакой ноты. В нем нет внутренней музыки, гармонических сочетаний мысли и
души, потребности выразить мягкую, женственную часть человеческой
природы». Вот какими закоулками добирался он до моей души, чтобы
тихомолком украсть ее и унести под своей полой». Оба приятеля, как известно, вплоть до 1840 года беспрестанно ссорились и так же беспрестанно мирились
друг с другом, но в лето 1836 года они еще жили безоблачной, задушевной
жизнью.
Связь между друзьями должна была еще усилиться, когда в течение 1836
года Белинский, введенный в семейство Бакуниных, нашел там, как говорили его
знакомые, необычайный привет даже со стороны женского молодого его
населения, к чему он никогда не относился равнодушно, убежденный, что ни одно
женское существо не может питать участия к его мало эффектной наружности и
неловким приемам. Белинский ездил в Тверь и жил некоторое время в поместье
самих Бакуниных [107]. Беседы, которые он вел под кровом их дома, под
обаянием дружбы с одним из его членов, при внимании и участии молодого и
развитого женского его персонала, конечно, должны были крепче запасть в его
ум, чем при какой-либо другой обстановке. Результаты оказались скоро. Когда
Белинский опять возвратился к журнальной деятельности и принял на себя, в
1838, издание «Московского наблюдателя», совершенно загубленного прежней
редакцией,— на страницах журнала уже излагались не Шеллинговы воззрения в