Литературные воспоминания
Шрифт:
Станкевич (с осени 1837 года) и Грановский (за год до того) были за границей, а
Герцен проходил первое свое удаление, сперва в Вятку, а потом во Владимир; случись они тогда в Москве, законодательная деятельность Бакунина и его
декреты по предметам мышления получили бы значительное ограничение и
изменение.
116
Остается теперь посмотреть, как все эти свойства и качества философской
системы Бакунина отразились тогда на душе Белинского.
V
На
выгодно для таланта Белинского. Белинский прежде всего приступил тогда в
изучению схем, формул, делений — всех почти неосязаемых теней колоссального
мира абстракции, называемого логикой Гегеля, и приступил с пылом и
фанатическим одушевлением, лежавшими в его природе. Сделав обет
ученического послушания системе, он уже не изменил своему обету до конца. Он
наложил опеку на свой подвижной ум, на свое тревожное сердце, создал план, программу, почти табличку поведения для своей жизни и для своей мысли, и
употреблял неимоверные усилия, чтобы отогнать от себя все наваждения
врожденного ему таланта, критической и эстетической способности. Во все это
время Белинского не покидало сомнение даже в праве отдаваться впечатлениям
внешней жизни, своему чувству, своим сердечным влечениям. Он страдал в
мысли так же, как и в способе относиться ко всему реальному в его собственном
существовании. Это было уже далеко не наслаждение философией, как в период
Шеллингова влияния,—это был тяжелый труд, каторжная работа, принятая на
себя из надежды близкого воскрешения в будущем и потом уже радостного
существования на земле, без сомнений, колебаний и томительных вопросов.
Мучительный искус, добровольно проходимый одним из характеров, наименее
способных к подчиненности, не кончился и тогда, когда Белинский ознакомился с
учением о действительности, хотя оно, по-видимому, должно было бы освободить
его от напрасных исканий идеально-совершенных правил и основ жизни. По
крайней мере в литературе следы того же послушнического искуса сохраняются и
в статьях его от 1838 года. Слово его, такое бодрое и развязное дотоле, становится
в «Московском наблюдателе» 1838 года неопределенным, туманным, словно
чахнет, занятое преимущественно выяснением философских терминов (особенно
термин «конкретность» стоил ему долгих трудов и беспрестанных повторений
одного и того же понятия на разное лады), переложением их на русский язык и
толкованием их смысла для русской публики [110]. По временам это бедное, уже
обезличенное слово старается еще придать себе вид развязности, скрыть
схоластические путы, мешающие его движению, казаться свободным, смелым
словом, несмотря
вспышки, соответствовавшие тем мимолетным протестам против теории, о
которых говорено. Вообще же журнал «Московский наблюдатель», орган
Белинского с 1838 года, представлял в течение нескольких месяцев печальную
арену, где можно было видеть замечательного и своеобычного мыслителя в
униженном положении страдальца, изнывающего и слабеющего под действием
жестокой умственной дисциплины, лишавшей его сил, но которую он продолжает
упорно налагать на себя, не признавая ее за наказание. Журнал истомил редактора
и всех тех, которые за ним тогда следили. Многие из друзей редактора были
также очень недовольны им и не скрывали своего мнения [111]. Позволю себе при
117
этом сказать несколько слов о собственных моих тогдашних впечатлениях по
этому поводу.
VI
Известно, что «Московский наблюдатель» 1838 года открывался передовой
статьей Рётшера «О философской критике художественного произведения» [112].
О ней много было говорено и тогда и потом в нашей литературе, и все-таки мне
приходится остановиться на ней и теперь. Статья принадлежала к числу тех
чрезвычайно сухих и отвлеченных трактатов, где понятия под наторелой рукой
писателя складываются сами собой в затейливые узоры, оставляя в стороне как
вздорную помеху все соображения о насущных потребностях известного
общества, об условиях или нуждах его существования в данную минуту. Статья
определяла будущее направление журнала. Она делила критику на четыре
разряда, строго отмежеванные, отдавая, разумеется, предпочтение первому —
философскому отделу как заключающему в себе единственные истинные и
непреложные законы для суда над произведениями. А непреложность этих
законов доказывалась процессом исследования, свойственным философской
критике, которая, распознав мысль художественного произведения, выделяет эту
мысль из создания, развивает ее самостоятельно, по-философски, допытывается
всех возможных ее выводов, и потом возвращает эту мысль снова созданию, наблюдая, все ли то сказано в образах и подробностях создания, что
обнаружилось в философском анализе его. Если да —да; если нет—тем хуже для
создания!
Три низшие отдела критики, то есть критика психологическая, скептическая
и историческая, конечно не пользовались симпатиями Белинского. Не говорим
уже о скептической, давно им презираемой, но и психологическая и историческая
критики как не имеющие руководителя в абсолютных, законах, мысли и