Литературные воспоминания
Шрифт:
выйти из борьбы прекраснодушия в гармонию просветленного и примиренного с
действительностию духа. Повторяем, примирение путем объективного созерцания
жизни — вот характер этих последних произведений Пушкина» [115].
Было бы очень странно, если бы этот философский тезис, так
могущественно и деспотически овладевший умом Белинского, остался без
приложения к предметам политического и общественного характера или
заменился там каким-либо иным, несхожим с ним, созерцанием.
Непоследовательность
опровержением самых оснований теории, а Белинский был всегда последователен
и в истине, и в минутных заблуждениях своих. Таким образом, являлась у
Белинского и политическая теория, в силу которой человек, для того чтобы
устроить правильные отношения к обществу и государству, должен разрешить в
себе ту же задачу, какую разрешали Гамлет и Фауст своими персонами, а Пушкин
— своими произведениями. Разница состояла здесь в том только, что на
политической и социальной почве уже не предстояло возможности выбирать
явлений, предпочитать одни другим, производить им оценку и сортировку, а
необходимо было уважать и признавать их всех одинаково и целиком. Белинский
поэтому требовал, «чтобы человек, не желающий довольствоваться всю жизнь
призрачным существованием, вместо действительного человеческого
существования, признал ложью и обманом умственные похоти своей личности, подчинился требованиям и указаниям государства, которое есть единственный
критериум истины на земле, проникнул в глубокий смысл его идеи, превратил все
могучее его содержание в собственные убеждения свои, и тем самым сделался
уже представителем не случайных и частных мнений, а выражением общей, народной, наконец мировой жизни или, другими словами, стал духом во плоти».
Белинский продолжал далее: «В духовном развитии человека момент отрицания
необходим, потому что кто никогда не ссорился с жизнью, у того и мир с нею не
очень прочен; но это отрицание должно быть именно только моментом, а не
целою жизнию: ссора не может быть целью самой себе, но имеет целью
примирение. Горе тем, которые ссорятся с обществом, чтобы никогда не
примириться с ним: общество есть высшая действительность, а действительность
требует или полного мира с собою, полного признания себя со стороны человека, или сокрушает его под свинцовою тяжестью своей исполинской длани» [116].
120
Место это находится в разборе книги «Очерки Бородинского сражения» Ф.
Н. Глинки, которая ознаменовала, как знаем, полный расцвет гегелевского
оптимизма в русской литературе.
Такова вкратце у Белинского история зарождения и развития гегелевского
оптимизма, которая,
VII
Нельзя покончить, однако же, с этим периодом деятельности критика, не
повторив еще раз того, что было сказано о его частых восстаниях против своих же
догматов: в противность всему строю и всем заключениям признанного и
усвоенного им учения из-под пера Белинского беспрестанно вырывались
положения, похожие на ереси. Этими еретическими вспышками, смахивавшими
на бунт против начал, угнетавших его ум, высказывались те, на время
подавленные и притаившиеся, критические силы Белинского, которые ждали
окончания философского погрома, чтоб явиться снова на свет в полном блеске.
Не удивительно ли было, например, в самом пылу гегелевского настроения, когда
так процветало благоговение к «идее» и неутомимое искание ее, — вычитать у
Белинского следующие строки в его разборе плохой драмы Полевого «Уголино»:
«В творчестве сила не в идее, а в форме, которая, само собою разумеется, необходимо предполагает и условливает идею, и эта форма должна быть
проникнута кротким, благоговейным сиянием эстетической красоты. Величие
содержания (идеи) не только не есть ручательство эстетической красоты, но еще
часто оподозревает ее...» Помню хорошо недоумение, которое возбуждали в нас
подобные внезапные повороты (а их было немало), наносившие более или менее
чувствительные удары самим основам и первым началам найденной философской
системы. Помню также, что многие из нас и обращались к автору в подобных
случаях за разъяснениями этих противоречий; но разъяснения Белинского
большею частию обнаруживали досаду на людей, подвергавших его экзамену, и
давались, как даются ответы детям на их расспросы. «Неужто вы думаете,—
говорил Белинский,—что я должен при каждом мнении справляться с тем, что
сказал когда-то прежде? Да вот теперь я вас ненавижу, а через день буду страстно
любить». Много было истины в этих словах. Белинский особенно боялся тогда
противоречий, потрясающих новую его систему, и отзывался гневно и нервно о
людях, их высказывавших; но оказывалось, что он больше всего и думал именно о
таких людях. В связи с этой чертой находилась и другая, не менее любопытная.
Он негодовал, становился угрюм и зол, именно когда встречал непререкаемое
согласие с его положениями, хотя это и не часто случалось, точно ему
недоставало тогда возражений и обличений.
Внутренняя жизнь Белинского в эту эпоху представ-ляла раздвоение