Литературные воспоминания
Шрифт:
официально. С такой точки зрения публичные лекции Грановского, пожалуй, могли считаться и политическим событием, хотя сам знаменитый профессор, посвятивший свои чтения сжатым, но выразительным очеркам нескольких
исторических лиц, постоянно держался с тактом и достоинством, никогда его не
покидавшими, на той узкой полосе, которая отведена была ему для преподавания.
Он сделал из нее цветущий оазис науки, какой только мог. В мастерских его
руках эта узкая полоса
ней открылась возможность делать опыт приложения науки к жизни, морали и
идеям времени. Лекции профессора особенно отличались тем, что давали
чувствовать умный распорядок в сбережении мест, еще не доступных свободному
исследованию. На этом-то замиренном, нейтральном клочке твердой земли под
собой, им же и созданном и обработанном, Грановский чувствовал себя хозяином; он говорил все, что нужно и можно было сказать от имени науки, и рисовал все, чего еще нельзя было сказать в простой форме мысли. Большинство слушателей
понимало его хорошо. Так поняло оно и лекцию о Карле Великом, на которую и я
попал [162]. Образ восстановителя цивилизации в Европе был в одно время и
художественным произведением мастерской кисти, подкрепленной громадною
переработанной начитанностью, и указанием на настоящую роль всякого
могущества и величества на земле. Когда в заключение своих лекций профессор
обратился прямо от себя к публике, напоминая ей, какой необъятный долг
благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром
получили блага цивилизации и человеческого существования, доставшиеся ей
путем кровавых трудов и горьких опытов,— голос его покрылся взрывом
рукоплесканий, раздавшихся со всех концов и точек аудитории.
Это единодушие похвалы за смелость профессора (смелость могла тогда
заключаться в публичном заявлении сочувствия к Европе) породило мысль у
некоторых из друзей его, что наступила настоящая минута примирения между
двумя большими литературными партиями — западной и славянофильской, спор
между которыми уже сильно разгорелся в промежуток 1840—1843 годов. С целью
свести противников и приготовить их сближение затеян был в следующем 1844
году дружеский обед, на котором присутствовали почти все корифеи двух
противоположных учений, какие находились тогда в Москве: они подали на нем
друг другу руки и объявили, что одинаково связаны служением науке и одинаково
уважают все бескорыстные убеждения, порождаемые ею. Но дипломатический
мир, когда борьба не исчерпана еще вполне, редко вносил прочные основания для
мира между людьми. Поводы к разладу между собравшимися
существовали еще в таком обилии, благодаря стечению многих обстоятельств, а в
том числе и деятельности Белинского, что с окончанием, можно сказать, 153
последнего заздравного тоста на обеде все стояли опять на старых местах и в
полном вооружении [163].
Что же произошло и промежуток этих трех последних лет? Собственно,
ничего нового не произошло, а только повторилось в обновленной форме и на
других гораздо более сложных и продуманных основаниях старое явление отпора
Москвы цивилизаторской заносчивости Петербурга. Москва делала
консервативную оппозицию, на основании старых начал русской культуры,—
Петербургу, провозглашавшему несостоятельность почти всех старых русских
начал перед общечеловеческими началами, то есть перед европейским развитием.
Не раз уже приходилось обеим нашим столицам вступать в борьбу на этой почве, но никогда, может быть, спор между ними не захватывал столько вопросов
научного свойства и не обнаруживал столько талантов, многосторонней
образованности, хотя и принужден был, по обыкновению, держаться на
литературной, эстетической, философской и частию археологической аренах и
притворяться, никого, впрочем, не обманывая, невинным спором двух различных
видов одного и того же русского патриотизма, а иногда даже и пустым
разногласием двух школьных партий.
В сущности, дело тут шло об определении догматов для нравственности и
для верований общества и о создании политической программы для будущего
развития государства. Не очень точны были прозвища, взаимно даваемые обеими
партиями друг другу в виде эпитетов: московской и петербургской или
славянофильской и западной,— но мы сохраняем эти прозвища потому, что они
сделались o6щеyпотребительными, и потому, что лучших отыскать не можем: неточности такого рода неизбежны везде, где спор стоит не на настоящей своей
почве и ведется не тем способом, не теми словами и аргументами, каких требует.
Западники, что бы о них ни говорили, никогда не отвергали исторических
условий, дающих особенный характер цивилизации каждого народа, а
славянофилы терпели совершенную напраслину, когда их упрекали в
наклонности к установлению неподвижных форм для ума, науки и искусства.
Деление партий на московскую и петербургскую можно допустить несколько
легче, и оно понятно, ввиду той массы слушателей, которая там и здесь
пристроилась к одному из двух противоположных учений; но и оно не