Литературные воспоминания
Шрифт:
утомляла слушателя. Неугасающий фейерверк его речи, неистощимость фантазии
и изобретения, какая-то безоглядная расточительность ума приводили постоянно
в изумление его собеседников. После всегда горячей, но и всегда строгой, последовательной речи Белинского скользящее, беспрестанно перерождающееся, часто парадоксальное, раздражающее, но постоянно умное слово Герцена
требовало уже от собеседников, кроме напряженного внимания, еще и
необходимости быть всегда наготове и
никакая пошлость или вялость мысли не могли выдержать и полчаса сношений с
Герценом, а претензия, напыщенность, педантическая важность просто бежали от
него или таяли перед ним, как воск перед огнем. Я знавал людей,
преимущественно из так называемых серьезных и дельных, которые не выносили
присутствия Герцена. Зато были и люди, даже между иностранцами, в эпоху его
156
заграничной жизни, для которых он скоро делался не только предметом
удивления, но страстных и слепых привязанностей.
Почти такие же результаты постоянно имела и его литературная,
публицистическая деятельность. Качества первоклассного русского писателя и
мыслителя Герцен обнаружил очень рано, с первого появления своего на арену
света, и сохранил их в течение всей жизни, даже и тогда, когда заблуждался.
Вообще говоря, мало встречается на свете людей, которые бы умели сберегать, подобно ему, право на внимание, уважение и изучение в то же самое время, когда
он отдавался какому-либо увлечению. Ошибки и заблуждения его носили еще на
себе печать мысли, от которой нельзя было отделаться одним только презрением
или отрицанием ее. Этой стороной своей деятельности он походил на Белинского, но Белинский, постоянно витавший в области идей, не имел вовсе способности
угадывать характера людей при встрече с ними и не обладал злым юмором
психолога и наблюдателя жизни. Герцен, наоборот, как будто родился с
критическими наклонностями ума, с качествами обличителя и преследователя
темных сторон существования. Это обнаружилось у него с самых ранних пор, еще
с московского периода его жизни, о котором говорим. И тогда Герцен был умом в
высшей степени непокорным и неуживчивым, с врожденным, органическим
отвращением ко всему, что являлось в виде какого-либо установленного правила, освященного общим молчанием, о какой-либо непроверенной истине. В таких
случаях хищнические, так сказать, способности его ума поднимались целиком и
выходили наружу, поражая своей едкостью, изворотливостью и находчивостью.
Он жил в Москве на Сивцевом-Вражке еще неведомым для публики лицом, но
уже приобрел известность в кругу своем как остроумный и опасный наблюдатель
окружающей его среды; конечно,
следственных протоколов, тех послужных списков о близких и дальних
личностях, какие вел в уме и про себя. Люди, беспечно стоявшие с ним об руку, не могли не изумляться, а подчас и не сердиться, когда открывались те или другие
части этой невольной работы его духа. К удивлению, вместе с нею уживались в
нем самые нежные, почти любовные отношения к избранным друзьям, не
избавленным от его анализа, но тут дело объясняется уже другой стороной его
характера.
Как бы для восстановления равновесия в его нравственной организации, природа позаботилась, однако же, вложить в его душу одно неодолимое
верование, одну непобедимую наклонность: Герцен веровал в благородные
инстинкты человеческого сердца, анализ его умолкал и благоговел перед
инстинктивными побуждениями нравственного организма как перед
единственной, несомненной истиной существования. Он высоко ценил в людях
благородные, страстные увлечения, как бы ошибочно они еще ни помещались, и
никогда не смеялся над ними. Эта двойная, противоречивая игра его природы —
подозрительное отрицание, с одной стороны, и слепое верование —с другой, возбуждали частые недоумения между ним и его кругом и были поводом к
спорам и объяснениям; но именно в огне таких пререканий, до самого его отъезда
за границу, привязанности к нему еще более закалились, вместо того чтобы
разлагаться. Оно и понятно почему: во всем, что тогда думал и делал Герцен, не
157
было ни малейшего признака лжи, какого-либо дурного, скрыто вскормленного
чувства или расчетливого коварства; напротив, он был всегда весь целиком в
каждом своем слове и поступке. Да была и еще причина, заставлявшая прощать
ему даже иногда и оскорбления,—причина, которая может показаться
невероятной для людей, его не знавших.
При стойком, гордом, энергическом уме это был совершенно мягкий,
добродушный, почти женственный характер. Под суровой наружностью скептика
и эпиграмматиста, под прикрытием очень мало церемонного и нисколько не
застенчивого юмора жило в нем детское сердце. Он умел быть как-то угловато
нежен и деликатен, а при случае, когда наносил слишком сильный удар
противнику, умел тотчас же принести ясное, хотя и подразумеваемое покаяние.
Особенно начинающие, ищущие, пробующие себя люди находили источники
бодрости и силы в его советах: он прямо принимал их в полное общение с собой, с своей мыслью, что не мешало его разлагающему анализу производить подчас