Литературные воспоминания
Шрифт:
выдерживает строгой поверки: как раз к обществу Москвы принадлежали
влиятельнейшие западники, как Чаадаев, Грановский, Герцен и др., а в
Петербурге издавался журнал «Маяк», который в манере защищать старые
авторитеты напоминает современного нам пресловутого Veuillot и может
назваться «Рёге Duchene'eм» консерватизма, преданий и идеалов старины [164]. В
Петербурге же сочувствие к славянофильству в высших слоях общества
сказывалось много раз и очень явственно. Мы увидим
имели еще пока чрезвычайно много точек соприкосновения между собою, впоследствии ими утерянных, что в среде их существовали мысли, предметы, убеждения, перед которыми умолкали разногласия. Когда я познакомился с
Герценом, он нам читал только что написанную им известную остроумную
параллель между Москвой и Петербургом [165]. Сопоставляя упорство Москвы в
сохранении всяческих, почтенных и непочтенных, своих особенностей с
154
развязностью Петербурга, не признающего важности ни в чем на свете, кроме
разве приказания, полученного из надлежащего источника, Герцен все-таки не
мог скрыть, несмотря на все свои юморисгические и саркастические выходки, жертвой которых были в равной степени обе столицы наши, своего тайного
благорасположения к одной, старейшей из них,— благорасположения, от
которого он не освободился и в период заграничной эмиграции. Да он и не
старался от него освободиться, а, напротив, как будто сберегал в себе это чувство.
А уж это ли не был западник! Много таких примеров благородной
невыдержанности убеждений встречается и в других лицах обеих партий.
Тем не менее борьба между партиями шла оживленная, особенно несколько
позднее и после того, как она успела поставить себе определенные цели; да и
было за что бороться. Образованный русский мир как бы впервые очнулся к
тридцатым годам, как будто внезапно почувствовал невозможность жить в том
растерянном умственном и нравственном положении, в каком оставался дотоле.
Общество уже не слушало приглашений отдаться просто течению событий и
молча плыть за ними, не спрашивая, куда несет его ветер. Все люди, мало-
мальски пробужденные к мысли, принялись около этого времени искать, с жаром
и алчностию голодных умов, основ для сознательного разумного существования
на Руси. Само собою разумеется, что с первых же шагов они приведены были к
необходимости, прежде всего, добраться до внутреннего, смысла русской
истории, до ясных воззрений на старые учреждения, управлявшие некогда
политическою и домашнею жизнию парода и до правильного понимания новых
учреждений, заменивших прежде бывшие Только с помощью убеждений,
приобретенных таким анализом и можно было составить себе представление о
месте, которое мы занимаем в среде европейских народов, и
самовоспитания и самоопределения, которые должны быть выбраны нами для
того, чтобы это место сделать во всех отношениях почетным. Все зашевелилось: искания пошли, как известно, с двух противоположных точек, и рано или поздно
должны были привести исследователей в столкновение. Шум первых их сшибок и
составил содержание всей эпохи нашего развития, которая обозначается общим
именем — эпохи сороковых годов.
Люди этой эпохи не раз уже обзывались, даже и при их жизни, пустыми
идеалистами, неспособными вывесть за собой ни малейшей реформы, изменить в
чем-либо окружавшего их строя жизни. Замечательно, что идеалисты сороковых
годов сами почти соглашались с своими судьями и постоянно твердили, даже и
печатно, что поколению их, как переходному, суждено только приготовить
материалы для реформ и изменений. О доброкачественности и пригодности этих
материалов только и шел у них весь спор. А что спор был не совсем бесплоден,—
это доказывается семенами развития, которые он заложил, просочив все слои
тогдашнего образованного общества, и которые вышли на свет, даже и после
систематического искоренения их в 1848 году, еще полными силы и жизни в двух
великих реформах настоящего царствования. Никто, полагаем, не станет
опровергать, что начала русской народной культуры, заметные в крестьянской
реформе, и начала европейского права, открывающиеся в судебной,—
приготовлены были издалека тем самым спором, о котором говорим [166]. Можно
155
пожелать и всем нынешним предметам споров такой же завидной исторической
участи.
XVII
Одним из важных борцов в плодотворном диспуте, завязавшемся тогда на
Руси, был Герцен. Признаться сказать, меня ошеломил и озадачил на первых
порах знакомства этот необычайно подвижной ум, переходивший с неистощимым
остроумием, блеском и непонятной быстротой от предмета к предмету, умевший
схватить и в складе чужой речи, и в простом случае из текущей жизни, и в любой
отвлеченной идее ту яркую черту, которая дает им физиономию и живое
выражение. Способность к поминутным неожиданным сближениям разнородных
предметов, которая питалась, во-первых, тонкой наблюдательностью, а во-
вторых, и весьма значительным капиталом энциклопедических сведений, была
развита у Герцена в необычайной степени,— так развита, что под конец даже