Литературные воспоминания
Шрифт:
русского народа (lese-nation), написал довольно злой и остроумный памфлет под
названием «Педант», в котором осмеивал слабые стороны мнений и приемов
своего чересчур желчного противника [178]. Памфлет имел большой успех и, разумеется, раздражил донельзя того, кто послужил ему оригиналом. Вероятно, полагая возможным требовать от Грановского важных уступок на основании
знакомства по университету и дому Елагиных, обиженный предложил ему, в
присутствии многих свидетелей, довольно надменный
такой статьи он, Грановский, еще решится подать публично руку Белинскому при
встрече?»— «Как! подать руку?—отвечал Грановский, вспыхнув. — На площади
обниму» [179]. Говоря вообще, Белинский был, если можно так выразиться, смутителем московской жизни: без его раздражающего слова, может быть, она
сохранила бы долее тот наружный вид изящного разномыслия, не исключающего
мягких и дружелюбных отношений между спорящими, который составлял ее
отличие в первый период великой литературной распри, завязавшейся у нас.
Белинский решительными афоризмами и прогрессивно растущей смелостью
своих заключений ставил ежеминутно, так сказать, на барьер своих московских
друзей со своими врагами в Москве. Первый почувствовавший несообразность
положения людей, изловчающихся как можно приличнее и ласковее наносить
друг другу если не смертельные, то очень тяжелые раны, был благороднейший и
161
последовательнейший Константин Сергеевич Аксаков. Правда и то, что для него
славянизм и русская народная жизнь составляли более чем доктрину или учение, защищать которые обязывает честь: славянизм и народный русский строй жизни
сделались жизненными основами его существования и кровию его самого. Герцен
рассказывает в своих записках, как, встретившись на улице, К. С. Аксаков
трогательно распрощался с ним навсегда, не признавая в нем более товарища на
жизненном пути [180]. С Грановским дело было еще знаменательнее. К. С.
Аксаков приехал к нему ночью, разбудил его, бросился к нему на шею и, крепко
сжимая в своих объятиях, объявил, что приехал к нему исполнить одну из самых
горестных и тяжелых обязанностей своих— разорвать с ним связи и в последний
раз проститься с ним как с потерянным другом, несмотря на глубокое уважение и
любовь, какие он питает к его характеру и личности. Напрасно Грановский
убеждал его смотреть хладнокровнее на их разномыслия, говорил, что, кроме
идей славянства и народности, между ними есть еще другие связи и нравственные
убеждения, которые не подвержены опасности разрыва, — К. С. Аксаков остался
непреклонен и уехал от него сильно взволнованный и в слезах [181]. Тогда еще у
нас учение и взгляды порождали внутренние интимные драмы.
В доме же Елагиной Герцен встречался с постоянным своим оппонентом
С. Хомяковым, в котором чрезвычайно уважал собственную свою способность
усматривать в мыслях и фактах присущую им отрицательную сторону, их немощи
и болезни, и потому искал диспутов и столкновений с противником такой силы, такой эрудиции и такого остроумия. В это время Герцен уже напечатал свою
известную, очень живую, хотя и отвлеченно-философскую статью «Дилетантизм
в науке» («Отечественные записки» 1842 года), в которой давал право науке
нисколько не беречь дорогих преданий, убеждений, облегчающих существование
людей и народов на земле, и уничтожать их без робости, как только они
противоречат в чем-либо ее собственным научным основаниям [182]. В этом
праве науки он находил и ее отличие от дилетантизма, равно неспособного
отдаться младенческой душой поэзии народных измышлений и следовать
неуклонно по пути анализа и строгого исследования предметов. Этими
качествами дилетантизма и объясняется его природная способность мешать всем
дойти до окончательных выводов под предлогом дружелюбной помощи каждой
из сторон. Взамен и в вознаграждение каких-либо утрат в жизни автор сулил от
имени науки ряд высоких наслаждений ума и таких здравых убеждений, которые
с избытком вознаградят за все, что могло быть потрясено или уничтожено ею.
Статья обнаруживала страстную, полнейшую веру во всемогущество науки, под
которой разумелась все-таки философия естествознания, и, несмотря на несколько
тяжелый язык, была глубоко радикальной статьей но своему содержанию. При
первой встрече с А. С. Хомяковым Герцен наткнулся, в противоположность
своему философскому радикализму, на другой, тоже полнейший радикализм, но
совсем иного вида.
Герцен рассказал сам в одном из своих заграничных изданий часть тех
сшибок его с Хомяковым, которые касались преимущественно строя, духа и
оснований немецкой философии. Из этих сообщений ясно оказывается, что
главнейшим аргументом Хомякова против Гегелевой системы служило
162
положение, что из разбора свойств и явлений одного разума, с исключением всех
других, не менее важных нравственных сил человека, никакой философии, заслуживающей этого имени, выведено быть не может. О другой части своих
споров с Хомяковым —теозофской —Герцен едва упоминает в записках, может
быть потому, что она казалась ему гораздо менее важной, чем первая, но
позволительно теперь не согласиться с его мнением [183].
Основным, хотя еще и не высказываемым ясно поводом к этой второй части
их диспутов послужило предпринятое тогда А. С. Хомяковым восстановление