Лунная походка
Шрифт:
Лестница начала заворачиваться как спираль, изменяясь, становясь все шире. Лихая (так окрестил девушку Участник) вырвалась далеко вперед, она словно бросала вызов, чувствовалось, что ею овладело нетерпение, она как будто постигла что-то, ей одной ведомое, от чего радостью осветилось ее лицо, оно светилось изнутри светом, так что нельзя было не дивиться, на нее глядя.
И вот они достигли платформы, залитой пропастью света. Бездонная пропасть света окружала их. Шум невидимых крыльев и волны ликования, совершенно непонятного, накатывали, Старая Леди и Участник отдыхали, всматриваясь в ревущую ясность, а Лихая искала выхода переполнявшему ее открытию. Она искала некий свой путь, свою дорогу наверх.
Она искала и она не нашла дорогу.
Она раскинула руки,
Шум множества крыльев поглотил ее.
Старая Леди встала, стряхнула усталость, и они пошли вдвоем. Дорога вела дальше, дальше шла воздушная мостовая, неверная, подвластная лишь наитию, колышащаяся, похожая на железную дорогу в луна-парке, дорога опадала и они скользили вниз с замиранием сердца, она поднималась и они карабкались вверх, то на коленях, то на животе, а то выставив ноги и держась за узкую ускользающую куда-то вправо, потом влево колею.
Участник взглянул вниз и увидел море, он не удивился, нет, просто в ушах шум моря и птиц. Это были, конечно, чайки, и хотя их пока не было видно, но он знал, он понимал, что надо дойти, доползти, добраться, как угодно, любой ценой или, вернее, без всякой цены, что одно и то же.
Лестниц прибавилось. Они обступали их со всех сторон, обрывки их висели там и сям, пустые, продуваемые, ждущие, обрывки чьих-то восхождений, чьи-то начинания, ободранные, ветер относил их в сторону, и они сталкивались, пустые, звеня повсеместно.
Он почувствовал, что падает. Всякая опора исчезла, он еще цеплялся, пытаясь что-то ухватить. Он увидел громадное ослепительное море и остров, небольшой остров посреди. На острове дымили трубы, на пастбищах паслись коровы, лошади, вдали синел лес, машина шла по дороге, за ней с гавканьем бежала собака, женщина убаюкивала ребенка в коляске. К острову шел пароход с растянувшимися на лежаках пассажирами. На острове, на холме – пара влюбленных.
Облака Тель-Авива Странствия памяти и беспамятства
Меня всегда удивляло и раздражало, когда после моего ответа на вопрос: – Ну как там? – лицо, обычно независимо от возраста и пола, через какое-то время теряло ко мне интерес, ведь он/она ждали узнать что-то, дополняющее их представление о тамошней, конечно же несравненно лучшей, сказочной жизни, которой они в силу каких-то досадливых обстоятельств пока еще не вкусили, но до которой доберутся вот-вот. А мой бред (брэнд) как-то не усваивается, то есть ломает их представление – уж там-то люди живут по-настоящему, там – лакомый кусочек, стоит только выучить (подучить) тамошний язык, как в тот же миг откроется коробка сладостей, и непременный Праздник, который всегда с ними, начнется. Рано или поздно уж я-то не дам дрозда, уж я-то не оконфузюсь! Знай наших! Эх!.. – Жаль-жаль. И они отходят, тут же забыв и меня, и все мои неправильные впечатления. Тут какая-то ошибка, – говорит про себя она (он), – все дело просто в его (т. е. моем) невезении. Другие-то вон как там свой бизнес разворачивают. А то, что дальше мойщика машин, стекол банков и учреждений ты никогда не продвинешься, что десяти-, а то и двенадцатичасовой конвейер ждет их в лучшем случае, что бобину формайки (бумаги, имитирующей дерево или мрамор) придется, высунув язык, тащить через весь грязный цех (если еще не обделаешься, если позвонок не сорвешь) – 500 кг, и вас четверых мотает, а начальник, весь такой чистенький, вечно орет – быстрей, быстрей!.. Кого же это сможет… уж лучше врать напропалую, тогда лицо слушающего расплывается в умилении и блестит как масляный блин…
Приобретено
Но баул уже набит, совать некуда. Все кажется, найдешь что-то необычайное, уникальное, произведение искусства!
В голове нет ни строчки, хотя что-то было, что-то вертелось, просилось наружу, хотело быть сказанным, чтобы нельзя было не сказать: это не высказано. Но так и не нашлось слов, стало быть, не считается.
… Девять часов вечера. Ветер смолк. На море освещенные прожекторами волны да работники пляжа с миноискателем. Ищут ключи от потайной двери. Прохладный ветер входит в маленькое оконце. Лучше сказать «незавидное», чтоб потом повторить как бы между прочим. Некоторые позволяют себе между прочим ронять, равно и не обращать на находки внимания. Мы будем буксовать и возвращаться, повторяться и не двигаться. Итак, вечер. Вечер жизни, прошедшей в испуге.
Снилось о первой любви. Тащился в центр города днем, и он был с зажженными фонарями, и витрины горели. Мне не было места. Это был последний день города N. Из-за крыш домов показывались гребни могучих волн, напоминая, шевелитесь, мол. И ощущая себя неловким, я нес в руках цветы (подчеркнуто болезненное состоянье), и все это как-то связано со страстью к девочке. И знал я о близкой погибели города. Но это было не страшно, страшило другое – цветы. Мне было тошно от того, что я их нес. Словно бы девочка была вовсе не материальной…
В пустой комнате, стоя в трусах, гляжу на заснеженную улицу, и катятся слезы из глаз Александра Сергеича от музыки механического оркестра.
Длинная затемненного стекла стена банка «Апоалим» дымчатого цвета. За стеной, за никелированными бортиками хохочут, развязно жестикулируют и жуют служащие, запивая бутербродики маленькими бутылочками. Я иду вдоль стеклянной стены под палящим солнцем, отражаясь в дымчатом стекле. Фуражек такого фасона здесь никто не носит. Одна из сотрудниц улыбается в мою сторону, откуда она знает меня? Ах да, я подал ей шар на пляже. Отель «Хилтон». Двадцать пять этажей со звездно-полосатым. Мы стояли с ней на балконе, она показала коктейлем на море и спросила: – У вас тоже много воды? – Да, конечно. – И рыбы? – Сколько хочешь, у нас завались рыбы. – А арабы есть? – Нет, вот с арабами туго. У нас арабов дефицит.
Она в ответ понимающе заулыбалась, обнажив свои, надо отдать должное, очень даже качественные, ну, прямо скажем, отменные зубы превосходной формы и сохранности будь здоров, так что сами понимаете и все такое.
Спрашиваю, силясь вспомнить хоть одного автора, ну какого-нибудь самого этакого, как его, ну этот, а, вспомнил и выпаливаю: – У вас Лев Шестов есть?
Аж в пот бросило, ну надо же, всё, хватит-хватит. А она, женщина-продавец, сразу видно, что понимает, есть такие, редко, но есть: – Пожалуйста, – говорит, – есть. – Сколько? И тут она называет.
– Повторите, пожалуйста, – говорю с дрожью нескрываемой в голосе. Нет, не ошибся. – Извините, – говорю, – надо подумать. И из любопытства подсовываю ей тонюсенькую, жалкую, рядом с другими, книжонку. Опять ошеломительная цифра. Куда я попал?!
… Волны высоко взметаются над волнорезом. Из-за сопляков на серфинге мужик со свистком готов обделаться. Мечущийся по мокрому песку свистун в белых шортах, белой рубахе и белой кепке. Может быть, я что-нибудь не так делаю, и когда парень в ярком резиновом костюмчике летит на меня на своем серфинге, привязанный на резинке к своему парусу с оконцем, и что-то там ошалело орет, разинув рот, – я просто ныряю поглубже, чтоб не задел килем, и он проносится надо мной как большая рыба. Может быть, из радиорубки кричат и мне тоже, но какое мне дело до всех этих свистунов, серфингистов и прочей сволочи, если честно признаться, если вот так прямо и откровенно, без обиняков и экивоков. И они, конечно, понимают, не злобствуют, не загибают, им ведь тоже, естественно, на меня глубоко наплевать.