Лунная походка
Шрифт:
Как-то после слайдов с голландскими художниками заскочила к нам в комнату ее старшая сестра – корова с ребенком – и заставила нас смотреть слайды с ее уродами. Она стояла рядом со мной, обжигая в темноте своим горячим животом, и говорила: вот поженитесь, и у вас будет такое же счастье.
Из всей мрачной «Оптимистической трагедии» (я имею в виду фильм) запомнилась компания анархистов, расхлестано вываливающая на берег под грозны очи дамочки в тужурке (Володина). Что все остальное по сравнению с одним небольшим, но таким живым сочным эпизодом! «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…» Это мои ребята, с ними мелькнул эпизод свободы.
Мерзкое чувство
Все эти «крохотки» пишу, надо признаться, не без кайфа, и мне стыдно, что я такой взрослый, дальше некуда… Но мне уже все равно, как я выгляжу со стороны.
Мой дядя учился в школе рабочей молодежи и как-то принес набор открыток, это были гравюры Дюрера. Почему ангел с большими крыльями такой грустный, почему он с треугольником и циркулем в руке? Никто из взрослых мне не мог объяснить. (Между нами говоря, это до сих пор остается для меня загадкой).
Дед работал на ликерке и приносил мне в игрушки пачки насаженных на проволочку винных этикеток. Яркие и запоминающиеся: рябиновка, вишневка, смородиновка. Вместе с другими символами эпохи винные этикетки создают параллельную жизнь. Мне иногда кажется возможным уйти туда, в этикетку «Южная ночь».
За стеклом витрины – Мерилин Монро, пять фотографий, пять состояний: смеющийся мальчишка-шалопай, надутый мальчик, недовольный, внимательный лукавый взгляд все понимающей дамы, удивленье (как вы смеете?!) и вновь открытость (здорово я тебя разыграла?). И все это столь гибко, естественно (ну же, будь таким же, как я). Или – видишь, мне ничего не стоит. Отходишь от витрины на цыпочках.
Как тошно делается. Для чего пишу? Нет веры в то, что это нужно. Все кажется тогда бессмысленным, пустой тратой жизни. И, подхватив тетрадки, я иду, я ухожу от вас, безжалостные люди!
В тусклый и обязательно с дождичком день мельком услышишь музыкальную фразу и весь остаток дня несешь как что-то чистое, не нуждающееся в дополнении, красивое, как большая морская раковина с картины художника Н.: до осязаемой ясности представляешь себя в кресле бордо на террасе, нога на ногу, смотри, как красиво погружаются в ночь – и вяло текущая мания и город блестящих соринок. Остановись, закрой глаза, вспомни нашу любимую… Извини, друг, мне некогда, я работаю грузчиком, как все русские за границей. Извини.
Ночь на восьмое
Ночь…
Весь день посвящен чтиву, скорей замутнен, так как ничего, окромя головной боли и досады, переходящей в раздраженье, переходящей в унынье, переходящей в отчаянье.
– А, попался, теперь уж ему не уйти…
Умно пишут, подло выходит. Подляна. Нет такого ощущения после и во время «Колымских рассказов», «Матренина двора», всех рассказов Солженицына. Почему?
Сегодня услышал, как недовольный голос сказал: – Все хотят уснуть и проснуться уже в другой России. Нет, господа, не выйдет!
А я бы взял этого белогорячечника и поставил в битком набитый автобус и чтоб он пошевелиться в нем не мог, пусть ездит с утра до ночи, часов до двенадцати, а утром в шесть опять туда же. Так и быть, разрешается поспать на вокзале, сидя на фанерной лавке, но опять же в тесноте. Из мясных блюд – бульон от пельменей с хлебом. Да болезней разных побольше, чтоб ни стоять, ни сидеть, чтоб ноги в язвах, зубы худые, кашель, грыжа, конъюнктивит, бессонница, страх смерти,
Лев Аннинский привержен историзму. Альбер Камю – индивидуализму. Виктор Шкловский (столетие коего празднует вся страна сегодня, на кухне под столом, занавесившись скатертью) – представитель структурализма. И так далее.
Я не читал Шопенгауэра, да и вряд ли стану читать. Я противник фундаментальных знаний. Достаточно таблицы умножения.
Мне не дает покоя мысль об украденных у меня рукописях. В глубине души я надеялся поднакопить их и издать. А теперь, выходит, нечего, и жизнь кончается, как вино в бутылке. Но зреет виноград в виноградниках. Теперь все только и делают, что воют в надежде быть услышанными. Но ты не будь таким, оставайся человеком разумным, и все свое при себе держи. Ни дом, ни баба, ни бумажки пусть не держат. Наг пришел, наг и уйдешь. И нет причин для воя. Хотя и убожество так называемых «друзей» более чем явно, когда они, невольно повторяясь, заявляют, будто делают открытие: «Нет желания заниматься творчеством, по мне – то, что есть, то и хорошо». Предчувствую речи живорадостных защитников. Эти рады втоптать в говно и намек на творчество. Творчество для них не идет дальше ручки топора. Как будто я умер, всё растащили. Где же оно – особое отношение к рукописям? Я не могу и ты не смей. И куда? В макулатуру! Люби после этого ближнего твоего.
Кажется, конец января. Может быть, уже начало февраля. Жаль, не купил календарь с картинкой наемника благородного вида сквозь грязь и пот тропиков. Купил бы и съел себя за растрату. Да и надоел бы вид этого разухабистого разбойника, занятого поисками насилия. То есть того, от чего хочется в землю зарыться и белый флаг выкинуть. А надо крест как боевое всепобедное знамя. Похоже, я убеждаю себя вступить в чьи-нибудь ряды? Но я опять же не хочу, не хочу ни жить, ни умереть, ни участвовать, ни побеждать. Как особое наслаждение оставляю за собой право на плевок в рожу всякому любопытствующему, а следовательно ищущему подтверждений.
День славный такой, ветреный и погожий, с яркими кусками неба в окна, и ты тут со своим кашлем, со своей грудянкой наподобие кого? Давеча увлекся снег разбрасывать, и вдруг стал кашлять, выпучив глаза. Болезни, слава Богу, нас ограничивают, а то бы в три бубна ударил, всех женщин отведал, всю водку выкушал. А тут сиди и на ладан дыши.
О юность моя, о бешеные темпы, безграничный простор, мечты лунной ночью о любви необычайной, о будущем сладчайшем, упоительнейшем…
Лестница
Они стояли под лестницей, и каждый про себя думал: «Что-то похожее уже было когда-то». Такие лестницы в гимнастическом зале называются шведскими. Воткнутая в землю посреди травы, солидная и крепкая, она внушала доверие, и, глядя на нее, Участник подумал, что восхождение не составит труда, правда, небо – в облаках, идущих довольно низко, так что другой конец лестницы различим лишь смутно… Мужчина с тонкими усиками и крепкой фигурой в спортивном костюме разминался, подпрыгивая и резко разводя руками, он был в черных перчатках, и поскольку производил впечатление, что лазание для него привычное дело, его назвали Пожарником.