Лунная походка
Шрифт:
Вся в красном, маникюр – в точности красные когти, мини-юбка, сидит нога на ногу, курит, глаза сверкают, щечки с ямочкой, рассказывает и смеется, хохочет, от нее тянет свежестью Санкт-Петербурга, и сколько раз там ко мне, как к магниту, подсаживались, то с предложением распить подозрительный пузырек, то угощали пивом, то в явно нетрезвом виде вполне еще можно сказать почти хоть куда дама (вдруг) ни с того ни с сего подозревала себя моей благодетельницей, какие-то обалденные кришнаитки потчевали просадом, не исключаю – с анашой. Потом ты просыпаешься с Рубенсом на стене, по телеку транслируют японский секс, и, оказавшись даже обладателем созданья, вонзившего свои когти, выкрашенные под цвет, должно быть, сумочки, тут же стукающейся со спинки стула в унисон – зеленое, красное – стеклу в колодец двора, где чертят и по-железному орут галки, ты не слышишь ответного биения. Разве что еще немного посмеяться вместе, прежде чем волнительно положить руку на пушистый мех шубки на морозе, и отщелкать пару сигарет на остановке, прежде чем троллейбус увезет тебя с обратным адресом. Тебя,
В середине рабочего дня хозяин окликнул, и я, приставив груз к стене, пошел в соседнюю комнату за инструментом, принес, что требовалось, но сбился с мысли, вот что самое обидное. Не помню про что, не помню как думалось, но потерял. Как говорится, холодный пот прошиб. Не важно, в конце концов, о чем было соображение, важно, как незаметно проходило время, важно забытье, свое родное.
… Совершая одинокую прогулку у моря в ненастную погоду, я на обратной дороге поднимался по ступеням… Вдруг мой слух прорезали гулкие удары, похожие на барабан. По металлической бочке, перевернутой вверх дном, пустой из-под чего-то, стучал грязными руками лохматый парень в одежде бродяги. И грязное море шипело и бухало у него за спиной. Гулкие, дикие гроханья на безлюдном совершенно побережье, холодная вода подкатывала и лизала его, по всей видимости всю зиму немытые, ступни. Затем ему, кажется, надоело отшибать ладони, и он принялся палкой наяривать и, чтоб шибче было, к ней добавил вторую. Красный от натуги, он хлестал и хлестал, как одержимый, и над ним прояснилось доселе беспросветное небо, и туда, где появились светлые, на редкость радостные облака, тысячи и тысячи чаек громадой двинулись, кружа и образуя гигантский чулок, они кричали, и их уносило-утягивало потоком откуда-то, из барабана что ли возносимого, невесть откуда идущего и куда уходящего свежего весеннего ветра. Слова из песни прорывались сквозь грохот. Может быть, это мои ночные стояния в темноте перед уносимыми тенями облаков, так похожими то ли на мечущиеся перед пробужденьем персонажи, Бог весть что тебе сулящими, то ли на некие феерические представления друзей человечества, художников… Конечно, общаться с репродукциями швейцарского, Цюрих, издания как-то намного приятней, чем обонять запах нищеты, кризиса, да и что греха таить… животные почему-то так не благоухают, от них не несет за версту полным набором. А парень пел на английском, и казалось – вот-вот разберешь. Так же неожиданно он прекратил, выдохся что ли, сбросил с себя куртку и со шнурком на шее (в мешочке должно быть были семена пшеницы из гробницы одного из фараонов) пошел в море и, зайдя по колено, раскинул руки и что-то там хайлал в круговерть, в воронку чаек многокилометровую, ухающую в аккурат над его очень давно не знающей расчески головой. Ой-ой-ой! Э-гэ-гэ!
На майском, пробитом ландскнехтами, Арбате сцапал в супере с кучей иллюстраций томик английских стихов для детей. Что за прелесть эта адмиралтейская игла! с шумом подошв отчаянно бегущих по пирожковым; с неграми из Улан-Батора, с жующими киш-миш продавщицами таблеток от всякой заразы; тут тебе, кстати, и телефон, которым можно воспользоваться девять раз в минуту. Алё, Шалтай-Болтай? Ес итиз, айм сори… Но это был уже не тот Шалтай, не тот Болтай, который сидел на стене, а потом по прошествии некоторого, по Гринвичу, времени свалился во сне. И мы рвались из кожи жить, любить и веселиться, стоя, однако, в очереди за заказанными дубленками, можно сказать в обнимку то с номером двести пятьдесят три в толстых очках и канапе, то с семьсот девяносто четвертым с огурцами, торчащими из карманов, которые поминутно падали в лужи, фиолетовые от тополиных серег… Вот подъезд, где Федор Михайлович сочинял про «идиота», то бишь князя Мышкина, коего хотел завалить Рогожин, но так как с товарищем князем случился неприятный рефлекс и он сгрохотал вверх по лестнице ведущей вниз, пришлось Настасью Филипповну ошалтаить и стало быть оболтаить. Причем, нашлось несчетное количество атласных с попугаями подушек, на которых они, обменявшись крестами, долго рассказывали наперебой про то, как бывает, когда прешь пехом двадцарик, а мимо – гнусные мерсы. И все это, грустный вышел казус, рядом с опочившей; вся в красном, на шее черные бусы, ногти длинные, лицо весьма милое, обидно конечно, что с юных лет по рукам пошла, да кто ж такую вытерпит. Это уж потом, сидя в купе по направлению на отвратительные минеральные воды, князь Мышкин, зябко кутаясь в дерматиновый плащ и зевая на альпийские ели, документально представил, как она засовывала, отворив горячую дверцу с дырочками, эти самые толстые пачки ассигнаций и хохотала, обнажив стройную ногу, поставленную на стул…
Ах, как жаль, Пассаж уже не тот, Охотный ряд, ну что можно сказать о мире сказок, в котором кончились сказки? А метро на перекрестках все так же захлебывается башмаками, и медленно трогается вагон, и медленно отбывает задумчивый Федор Михайлович, все никак не могущий расстаться с привычной арестантской
И понесут ноги, выкаблучивая, пиная пустые банки из-под частика в потемках. Есть еще, как говорится, знакомая тропа, лишь бы не облапошиться…
Тут еще один забор, там хату обойти с подветренной стороны, чтоб овчарка на костюм не покусилась. Так, значит, тут Федоровы жили, хозяйственные такие, чтоб дрова у них не лямзили, они их на зиму обшивали. Добрые. Придешь, бывало, таблетку от хвори попросить, они тебе пельменей отсыпят, яйца, опять же, куриные в карманы по одному засунешь, чтоб не разбились. Жаль в Германию, немцы оказались, уехали. Бывало… Да что говорить. И какой-то нерукотворной небрежностью ото всего так и веет, так и веет, воздух что ли распряжен, огоньки мелькают весело и потешно. Что со мной? Так бы взял и полетел над равниной!
Быкова, привет тебе от старых штиблет! А она хохочет и пальцем по животу своему водит, во как. Что там дальше, города, веси, электростанции с подстанциями. Марина, а я тебя ищу, прямо с ног сбился. Ничего не отвечает, сидит под черемухой в цвету на скамейке, алая лента в косе, глаза опустила, птиц вокруг ни одной, а где же Иван-то твой? – В Америку уехал, – говорит, а сама плечиком поводит. Тут и гармошка заиграла. Сплясали мы с ней раз, другой, сели, она холодцу с хреном на тарелку с драконами – на тебе. За окном луна выщербленная выкатилась над яблоней. Все смолкло. Одни старушки вдалеке песню из «Аббы» тянут. Гости ушатались, кто к Федоровым, ну к остаточным, как раз из Германии-то они шнапс и привезли, кто-то еще шабаркается в сенках, да Петька Митохин под телеком спит. И дед ее спит, только мне не спится, ворочаюсь с боку на бок, старые раны, луна, какая-то лошадиная морда в окне занавеску отфыркивает, кивер из гусарской баллады покажется, Голубкина! А то Натали Ростова с шалью, да так ловко, да так споро, даром что из хореографического, и на тебе Смоктуновский в роли Гамлета: – Не пей вина, Гертруда!.. И тут вспомнилась мне первая его роль – нужно было выйти на середину сцены и сказать:
– Кушать подано! Вышел он, встал в уголок и тихо промямлил. Ему режиссер громко шепчет: – На середину! На середину! И погромче! – Смоктуновский, передвигая тяжелые ноги, дошел и говорит:
– Биточки будете?
В этой чудной стране по приходу с работы не ваяется, да и раздеться не раздевается, разве что туфли скинуть. Туфли «Спектр» из натуральной английской кожи, с натуральными дырочками мне подарила выпускница московской консерватории восемьдесят какого-то года. На обложке пластинки она красиво открыла рот и правильно, надо полагать, сложила пальцы рук…
Так, в общем-то, из, возможно, симпатии, приношу флакон шампуня, чтоб только им мыть голову, сосед хвать и кричит: – Да ты чё! Да ты брось свои совковые замашки! Это ж технический! – Ну, думаю, что ж с тобой делать-то?
И на работе: – Да ты чё! Это же «Спектр»! Им цена пятьсот баксов минимум!
Ну, думаю, все вы тут заодно. А в чем мне по цеху бегать прикажете? Набрался сил, вышел, на улице светло от иллюминации, ну нет охоты сдавать права на огнестрельное оружие. А там толпятся прямо как у нас, и сразу: Одесса, премьера «Амаркорда», зал укомплектован, вспышка, Нино Рота. А надо сказать, я до просмотра еще в «Иностранной литературе» надыбал кой чего. Тонино Гуэрра, хоть и приписывают ему часть авторских прав, мне кажется… Проще говоря, его проза просто рассмешила своей, да чего уж тут, беспомощностью. По-видимому, дело в том, что роль, как бы сказать, растекается и на супругу Феллини, и на Тонино как профессионала по части провинции, и на время потрясений.
И вспоминаешь, в свою очередь, не экранизованные случаи из своей школьной бытности. Как мы катались по коридору на счетах, которые одному из однокашников достались, видать, от деда, из сельпо, и они развалились, и множество кругляшек величиной с кулак разбежались – как и мы со зверским хохотом. Один из нас метко бил из рогатки, и когда вечером мы, семь пацанов, повышибали у стоящих за забором трамваев тогда еще бьющиеся стекла и вслед нам кинулся здоровенный мужик с ружьем и свистком, то наш стрелок, припав на колено, засандалил ему свинцовой пломбой по мужскому достоинству, так что бедняга, выплюнув свисток и бросив ружье, схватившись за одно место, запрыгал как нашкодивший школьник начальных классов. Конечно, это вспоминать смешно, а тогда мы драпали как очумелые. Провожанья девочек до дому. «Кто нынче удостоится нести мою сумку?»
Глядя с небоскреба на море, переливающееся, как откровенная имитация Феллини с крохотными корабликами сям и там, и глядя в иллюминатор «Боинга» на ровные квадраты полей, на плавные линии дорог, красные черепичные крыши… – вижу, что всё совершенно не такое, каким представлялось раньше.
А в городе том сад, всё травы да цветы, гуляют там животные невиданной красы. Один как огнегривый лев… с ними золотой орел небесный, чей так светел взор незабываемый, – пел, сидя у супермаркета, музыкант с японским синтезатором на коленях. Была осень, облетали, прозрачная синева, вдали…
– Что тебе спеть? – спросил Миша, мы с ним познакомились у певицы, которую заинтересовали мои холсты. Я ему кинул пять шекелей в фуражку. – Да ты чё? Забери, я тебе так, бесплатно сыграю. – Не надо. Бесплатно как-нибудь потом.
И я пошел по бульвару Рехов Гордон, под каштанами которого в голубых ярких комбинезонах несколько девушек в золотых перстнях, браслетах, цепочках, серьгах и пышных прическах мели в ряд, как образцово-показательные дворники на сцене оперы и балета, нимало не заботясь о том, что о них подумают соседи по коммуналке.