Лунная походка

Нефедов Сергей Михайлович

Пишу, зачеркиваю, вымарываю, вырываю, разрываю на полоски, на клочки, комкаю, кидаю в разные стороны, или об стену, жую зубами, плюю в написанное. Как-то, стыдно признаться, господа, высморкался, ну и естественно, naturlich, завернешь иной раз селедку там или другую полезную в хозяйстве вещь, например пирожок или еще что-нибудь…

Проходит какое-то время, и вспоминаешь, и выходит – это-то одно и держало на поверхности. Во всем остальном можно согласиться и уступить, чего уж там, чтоб быть последним. А не быть ли это значит свободным, то есть стать вне критериев, уйти из всякого направления, не быть подвластным ничьему мнению, не зная, что хорошо, что плохо?

«Звуки Му». В странных своих движениях

человек на сцене напоминал случайно забредшего за кулисы больного (последствия перенесенного в детстве энцефалита), которого кто-то забыл, – привел, скажем, вахтер, показать театр, а сам побежал на звонок. Но больной за каким-то хреном залез на стул, к тому же на сцене, повторюсь, и пытается петь в микрофон, который оказался ниже, чем надо, поэтому приходится нагибаться. Скажите мне, о чем он поет? О чем может петь человек с явными отклонениями, которого судороги уводят то в одну сторону, то в противоположную, и его никак невозможно увязать ни с одним из так называемых нормальных певунов нашей великой, будем так говорить, просто эстрады. И вот пока он подкрадывается, приноравливается под довольно откровенно монотонную да и не блещущую какой-то там оригинальностью музыку, тут-то тебе куплет и кончился. Стоп! Стоп! Почему, собственно, музыка на ваш взгляд не отличается вкусом? И потом происходит фокус: ты втягиваешься в это его действо и уже про себя повторяешь все, что он исполняет. Оказывается, он не вытворяет, а все ж исполняет. Да, да, именно так.

Мелькает какая-то мысль. Следом приходит сожаленье о ее неуловимости и неустойчивости. С ней одной был бы я неуязвим, как настоящий Боец. Да вся беда в обманчивости кажущейся легкости. Шагни навстречу и окажись в рассвете, какой смутно ощущал всегда.

… Острая наблюдалка включается, пленку можно прокрутить. Вмерзший в лед реки катерок с вмятиной на носу и со щепками, примороженными к борту. На берегу синий сарай покатой крышей устремлен к острову за мостом, на синей гладкой поверхности во всю стену мелом изображен символический член, одновременно похожий и на ствол, и на птицу, одной линией он похож на голубя Пикассо.

… Трудно побороть малодушие, проснувшись поутру в незнакомом городе в далекой стране. Ни бэ ни мэ ни кукареку. Да еще сны предательски хороши, хороши тем, чего не было.

… Маканина отдал за «Континент». Сперва всего добил, как ни мучительно было добираться к своим по маканинской прозе, но потом остается осадок настоянности и настоящести. Какой бы ни был Катаев «красный», но «Трава забвения» – своего рода целый Монтень. «Ни дня без строчки» Олеши написаны значительно раньше, стало быть, возможны заимствования. Но куда ж нам деться-то? «Возвращенная молодость» – состоит из многих, меж собой не связанных будто б сюжетов, историек, событьиц.

Все недоумевал, почему один номер «Октября» в 42-м году вышел с «Перед восходом солнца», а продолжения не было. Но как вообще суметь во время войны издать хотя бы один нумер книги, не относившейся ни малейшим образом к идеологической войне, переживаемой страной? Вещь, чуждая самой атмосфере тогдашнего времени. Как тут не восхититься поведением М. Зощенко на разгромившем его собрании. Сильная личность, и вместе с тем в каких своих истеричных состояниях признается! Как это все знакомо, близко, родно.

В каком таком году страну не лихорадило, не была она на грани, как и каждый живущий в ней? Чем же эти описания трогают? Да прежде всего тем, что мы, узнавая себя в них, поражаемся тому, как это все-таки глупо выглядит со стороны…

Пляж Тель-Авива. На бетонной площадке танцуют сразу пар сто пятьдесят под оглушительную музыку, напоминающую танго, и приятный женский голос поет. В окружении густой толпы смотрю, с верхних моих ступеней, на круг танцующих. Долго смотрю, поставив сумку под ноги, не в силах оторваться от воскресных (то бишь субботних, в субботу же там ни хрена не ходит, окромя, кажется, такси) танцев. Панорама моря, пляж,

яркие паруса, мелькают пары, одеты так себе, но танцуют в общем-то дружно. Всматриваюсь в лица. А этот-то что тут делает? Я ж его помню, это он выкинул мою банку из страшенной очереди за пивом там, в Союзе. И он же загреб нашу персону в распахнувшуюся машину под такую гармошку, что тут и не снилась. А какая картошечка с селедкой, хлеб ржаной с кефиром: селедку на «Правде» начешешь, пиво по стаканам, а! да что говорить… А этот, подозрительная внешность, очкаст, сухощав, спрятал работник бывший ИТР свои черные нарукавники в сумочку Сони, миловидная женщина, как должно быть неловко ей с таким вые… Помню, как эта гнида мне не давала зарплату, но хоть убей не помню почему, как стоял в очереди к окошечку, как лезла блатата пьяная, как боялись – денег не хватит… Но нет, она вовсе не отворачивает своего смазливого лица от его, так сказать, выражения, напротив – поворачивает в такт ему и поворачивает… А потом у нас знамя переходящее свистнули, и собрание было, и пойманного судили, а он, этот итээровец, голосовал, чтоб отправить того, кто тапочки шил из знамени с гербом и гимном, в места не столь отдаленные… Многие явно не знают всех па, всех фуэте и танцуют по предположению. Свою версию. Но так как пар много-много, в общем всё нормалёк.

Смирение тоже работа. Усмиряя свою жажду деятельности, тем самым трудишься, преодолевая грезы времени, по тем или иным причинам не занятый производством. Кажется, у англичан появился термин – лихорадочное зарабатыванье денег. Уверен, какое-нибудь мрачное захолустье первейшей страны не отличается от нашей повсюдности. Что говорить, там и воздух не такой. И прибывающие оттуда неделями не в состоянии выйти на улицу. N. с упоением рассказывал, как в первый день, точнее утро, вышел из отеля, гостиницы-люкс и первым делом привычно решил, собрался… просто плюнуть. Но плюнуть было некуда. Чистота ошарашила. Пришлось проглотить.

… Янко Лаврин, профессор славистики из то ли Германии, то ли Голландии, очень усердно накропал про Льва Толстого аж двести восемьдесят семь, кажется, страниц, но он так и будет своим студентам нести ахинею про сапоги, которые якобы Лев Николаевич сам себе выдумал, и во всем, мол, виновата его Сонька, так и хочется добавить – Золотая ручка. Во-первых, он и родился, должно быть, в них, в сапогах, и в них же добивался чина и на Кавказе и в Севастополе… А во-вторых, конечно, трудно солдату самому сделать автомат, но если б не Софья Андреевна, то кто-то другой каждодневно вгонял бы его в гроб. И зачастую человек сам себе отравляет существованье. Князь Андрей, в жару моясь в сарае, с брезгливостью рассматривает свое тело. Зато как ему приятно пообщаться с Пьером под дубом на мосту!

Было время «коллег». Мура какая-то. Не скажешь же – было время Дорониной, Олега Даля. Даля я увидел по ТВ в фильме «Утиная охота» – в москвартире, сидя в кресле, положив ноги на стул, – через семь лет после того, как он взял билет в дальний конец. И мне не мешала смотреть кувыркающаяся девочка в стареньких трусиках на видавшем виды ковре. – Вот как я умею! Вот как я умею! – А за «Утиной охотой», действие которой происходит может быть в 70-е, вспоминался, хотя весьма смутно, персонаж в «Звездном билете» и многие его другие роли тоже.

Акутагава, рассказ о старике-литераторе, моется в общественной бане, старое, обрюзгшее тело, варикозные ноги, маслянистые редкие волосы на лысой почти голове. Ему давно не пишется, и не расписаться уже как раньше, как когда-то. Ему грустно, сосредоточенность на своих колющихся мыслях. Профнепригодность. Ненужность. Никчемность. Может быть заброшенность… И тут Акутагава рисует… это надо оценить: в старой бане с дырявой крышей, в шайке с водой (вдруг) отражается оранжево-красный плод хурмы с нависшей над дырой в крыше ветви. И всё, так сказать, преображается!