Лунная походка
Шрифт:
– Тут, понимаете, несколько иная специфика, – говорил седой сухощавый старик, затягиваясь сигаретой «Кент», молодой женщине очень приподнятого настроения, которая ему в лицо открыто улыбалась, не скрывая своей радости, что наконец-то выбралась на свою родную ниву, наконец-то можно перед почти, ну чего там, отбросим годков ему этак двадцать, мужчиной пожеманничать своими серебряными бирюльками, которых на ней было, впрочем, как на ватичках (тут родившихся или проживших не менее пяти лет).
– О, я все прекрасно понимаю, – она снова улыбнулась, сощурив понятливые глаза и поправив свободно разложенные по плечам волосы.
– Ну вот и отлично, я и не сомневался, что в вас найду обаятельную, привлекательную и все с полуслова понимающую собеседницу, – старик, работающий, как
– Так что, дорогая моя, – он похлопал ее ласково рукой по голой руке, – мы с тобой найдем, как говорится, общий язык. Вот телефон, – он написал на бланке, – если там что-то не заладится, позвони, но я думаю, ты им подойдешь. Это же гостиница мирового уровня! А ты знаешь и иврит и инглиш.
– Кен, ес.
– Ну вот и отлично, леитраот.
– Леитраот.
На стройке, где я дежурил ночью, при свете фонарика, когда обходил дом, на меня уставила два свои светящихся глаза здоровенная гиена. Не слишком приятная встреча. Мы постояли, посмотрели друг на друга и разошлись, каждый по своим делам. – Привет!
Она в ответ оскалила грандиозные клыки. – Какие у нас шикарные игрушки!
Ночь воцаряется над континентом. Величие мирозданья. Они смотрят на меня со своей высоты и, не выдерживая, смеясь ссыпаются в спичечный коробок. Я иду с попискивающими звездами с небосклона, им небось в кармане моих брюк удобняк. Владелец антикварной лавки смотрит в открытый на прилавке коробок подозрительно.
– Сколько вы хотите?
– Не меньше двух.
– Тысяч?
– Шутите, миллионов, и в баксах.
Он еще раз взвешивает, кидая на чашечки весов, прикидывает на калькуляторе, при этом одна закатывается под потраченный молью диван, обтянутый ягуаром.
– У меня таких денег нет в наличии, – говорит он, кряхтя и шаря по китайским коврам с обезьянами. Достает, обдувает и, освещенный светом, идущим снизу, от звезды, расплывается в несвойственной ему улыбенции.
– Вот что, вот что, есть у меня, вы ведь писака, верно я говорю?
– А почем вы знаете?
– А вот ведь у вас характерная привычка складывать пальцы, ямочка от усердия.
– Мозоли, что ли?
– Ха-ха-ха, перестаньте! Я хочу предложить вам вот это.
– Ты рехнулся, старик! – так сказал я, уже забирая и захлопывая коробку с величием мирозданья.
– Постойте, постойте, молодой человек, – и он расставил свои ручонки в дверях, на нем, обвисая, пузырилась рубаха в полоску, рукава на старомодных пружинках, штаны на широких подтяжках, редкие волосенки. Я просто взял его под мышки и переставил как лишний предмет, и уже за спиной слышу:
– Вы еще так юны, вам кажется, деньги, женщины, власть вас усладят навеки, но это не так, друг мой, поверьте мне, поглядите на эти стены, ведь тут среди антикварного хлама есть диковинки, которыми не всякий и миллиардер… – тут он сбился. – Я предлагаю вам не простую паркеровскую ручку, с ней можно делать все что угодно, высасывать из нее такие штукенции, ей Богу, закружится голова!
– Послушайте, милейший, а на кой вам вся эта звездная феерия, почему бы вам самим не погреться у камелька воображения, судя по вашим словам, в этой штуке такие шахерезады, аж пальчики оближешь! Не так ли?
– Я уж стар, мне все это не впрок, и подумал я про это, поверьте, еще не вчера. Вам же они ни к чему, вас погубят они, что вам толку от их холодного блеска, вы никогда не пожалеете о том, что приобрели у старого старьевщика с Кинг Хам Елех…
Озверев от дребезжанья со всех сторон: начальства; коллег по работе; филологов, случайно оформленных в подсобный рабочий состав и теперь, чтобы не забыть свои гуманитарные познания, сыпящих эпосом средней части России; тещи, не состоявшейся манекенщицы и артистки кино по
Тем временем (покинем сушу, с ее дырявыми носками, зубами…) они: отец и сын, примостившийся на спине, оставляя за спиной гомон и визг забежавших аж по самые интимные места женщин и, наконец, путающегося в своих сандалиях тестя, плывут по направлению к стоящему на якоре, ослепительному, как выход из больницы, пароходу.
– Сколько тебе лет? – спросил он жену, идя по мокрой, с отражениями фонарей, мощенке, забыв, как бывает, увлекшись тонкостенными…
– Только сухое, – сказала жена, зная его склонности, недостатки и, тут уж ничего не попишешь, достоинства: например, он мог на спор, под восторженные хоралы, отжаться на одной руке двадцать девять раз, – двадцать два, – поправила жена, немало удивив идущего по ночной моросящей Одессе Андрея.
– Послушайте, любезная, – обратился он в синей кабине с двухметровым овальным зеркалом, таким же, как и напротив, где примостилась одетая тоже не в джинсы – рейд, ничего не поделать – пара. Жена тут же насторожилась, хотя деньги были у нее, «любезная» замерла с подносом, на котором бутылка, кофе, цукаты, пиво и вобла с шоколадом.
– Я вас смущаю? – кораблик на цепочке заманчиво блеснул с ее униформы, унося ее мелкие грешки и предлагая взамен…
– Какой же это размер? – прикинула Настя. – Бюст – гордость нации!
– Вы не скажете название вина, коим тут… – Андрей поморщился, притворно играя недовольного всем туриста или даже так – туриста подозрительного, но принципиального. Официантка, скрипнув каблучками достаточно крепких туфель на опять же, нет претензий, крепких ногах, танцы с седьмого класса, та-а-нго, в Париже та-а-а-нго:
– Прочитайте сами, – она слегка отчего-то покраснела, как будто Мишка из 9-б прижал ее к яблоне, а тут проходит тетя Вера из 19-й.
– Гевеши езерё, – кое-как Андрей осилил русскую транскрипцию понизу венгерской латиницы. – Клево! Будьте так добры, повторите. – И он, к великому изумлению Насти, отстегнул крупную купюру, откуда-то у него взявшуюся. – Ничего себе! – только и подумала, также впав в румянец, Настя, ее подмывало устроить истерику, не отходя, как говорится, от кассы. – И шоколадку, – добавил Андрей официантке с корабликом на гордости нации, с достоинством уходящей, пропустившей мимо ушей «остальное на чай».