Любимый город
Шрифт:
В ночь на 23 декабря готовили к отправке и эвакуировали раненых. В морозной темноте отошли от причала транспорты под охраной тральщика. И весь день, и ночь, до белых сумерек гремело и грохотало море, отзывались эхом разрывов дальние горы - корабельные пушки били по немецким позициям почти сутки без перерыва. Под землей разрывов не слышно, даже бомбежка ощущается здесь только по нарастающей духоте. Но стоит выйти на поверхность, как воздух внезапно становится плотнее и бьет по ушам, и лишь потом, спустя секунды, докатывается до ущелья тяжкий грохот, будто гроза, но сильнее и глубже.
Свою артиллерию старожилы Инкермана знали по голосам, различали, какая батарея бьет и каким калибром. И потому, когда однажды от моря
***
Зимний рассвет медленно, почти незаметно проклевывался над ущельем, небо на востоке понемногу приобретало цвет тающего льда. Ночная смена медлила идти на отдых, лишние минуты побыть на воздухе были так же важны, как и сон.
– Дали сегодня немцам звону. Вы слышали, какой звук?
– произнес кто-то из вышедших на поверхность.
– Не звук, - отозвался Огнев. От усталости он становился лишенным чувства юмора и занудным. Он стоял, прислонившись спиной к скале, прикрыв глаза, а руки машинально держал перед собой, - Взрыв - не звук. Он - удар. Мне сын рассказывал. Он бы и расстояние на слух примерно определил. Береговые, наверное, говорят.
– Вы точно знаете?
– В той стороне у нас Херсонес. Что-то больше ста тридцати у нас только на “Красном Кавказе” и “Парижанке”. И на тридцать пятой.. эх.. скучно без нее. Как оркестр без солиста… Так вот, если бы флот оттуда работал - “морской телеграф” бы донес. А звук характерный - морские пушки длинные. Значит, береговые.
– “Парижанку” я бы сразу узнала, - Колесник покачала головой. Она сидела на плоском камне, похожем на низкий стол, устало опустив плечи, смотрела в сторону не видного отсюда моря, жадно вслушиваясь, и тоже держала перед собой ладони, красивые пальцы ее подрагивали.
– Как вы думаете, сколько же тонн нынче высыпали?
– спросил кто-то у входа в штольни и сам же ответил.
– Думаю, никак не меньше сотни. Как хотите, товарищи, а такая музыка мне по душе.
Голос тридцать пятой легкой дрожью отозвался в скальной толще. Хотя может, это только кажется, что горы откликаются на звук. После подземных коридоров все звуки и запахи на поверхности ощущались особенно ярко. Зима в Инкермане пахла близким морем, можжевельником, дымом, но всегда еще и пороховой гарью. Ее едкий привкус ощущался в воздухе даже в минуты затишья. И становился острее и сильнее, когда далекие удары гремели с севера, от Мекензиевых гор. Оттуда сейчас лезли немцы, рвались в пойму Черной речки. На острие этого удара был именно Инкерман. “Удержимся ли?” “Должны. Обязаны,” - никто не говорил этого вслух, но напряжение не отпускало.
В тлеющих рассветных облаках загудело, над ущельем поплыли тройки бомбардировщиков.
– Наши, - произнесла Колесник и устало опустила голову, - от моря, значит наши.
– Наши, - Астахов кивнул, но на всякий случай загасил папиросу.
– Будь здесь Кошкин, сказал бы какие именно, - добавил он скорее про себя, но та услышала.
– Ваш товарищ? Он летчик?
– Нет, тоже врач. Учились вместе. Не взяли его в летчики, ростом не вышел. Потом воевали вместе. Они на Керчь отступили, а мы вот… А за “Парижанку” вы, Наталья Максимовна, не бойтесь. Воротится. Она везучая, не иначе их капитану кто-то ворожит.
Без шинели, несмотря на колючий декабрьский ветер, он держался преувеличенно бодро, хотя и пробыл на ногах почти сутки. На то был свой резон: добивался окончательного возврата в строй
– Товарищи-коллеги, забираете меня обратно? Если я не свалился ни на сортировке, ни сейчас, то не свалюсь и у стола. Алексей Петрович, разрешите обратиться? К вам отдельная просьба - позвольте и дальше работать с Васильевой. Уж как с Балаклавы привыкли.
– Не только разрешаю, но и настаиваю, чтобы бригады были постоянными. А на вас двоих я посмотрел еще в Воронцовке. Так и продолжайте.
Отыскав взглядом Олю, Астахов улыбнулся ей: “Ну, что, Оленька, опять ты да я, да мы с тобой? Постараюсь слишком уж не чертыхаться”. Даже в сумерках стало видно, как заблестели у нее глаза. Будто и усталость сбежала: “Да будет, Игорь Васильевич, ругайтесь, коли охота. Я уже привыкла. Даже, знаете ли, соскучилась”.
Огнев смотрел на них, пряча улыбку. Молодость всегда молодость, даже на войне. При всем теперешнем напряжении сил, у них еще хватает духу шутить. Тем и держатся. У каждого в этом шторме свой якорь. Для кого-то это шутка, для кого-то крепкое словцо, а то и просто хоть раз за сутки найти возможность перекурить. Мелочь, но без этого якоря нельзя, унесет. “Различается ли чувство опасности у молодых и взрослых?
– спросил он себя.
– Принято думать, что молодежь бесстрашна, потому что еще не знает цену жизни. Но то в мирное время. А вот, скажем, зауряд-врач Огнев, 1916 года выпуска - что он тогда понимал на фронте? Да, признаться, ничего. Сердце от печени in corpo, не на препарате, отличал - уже успех. А вот, скажем, пушку от гаубицы по разрыву, или, не дай бог, химический от фугасного… И больше всего боялся опростоволоситься на операции. Крючок упустить. Остального представить - воображения не хватало. Но вот нынешняя молодежь… эту фразу, конечно, нужно произносить дребезжащим голосом и держась за поясницу… никто из них не сидел в башне из слоновой кости. Они, кажется, острее осознают опасность, и, пожалуй, от того острее чувствуют жизнь. Не приключение, а работа. Тяжелая, страшная, неизбежная. Если мы не осилим - они доделают.”.
Смены вновь по дотянулись до двенадцати часов, но работал, не смотря ни на что “Инкерманский университет”. “Квалифицированные кадры нам нужны, как снаряды батареям”, - сказал Соколовский и он совершенно прав.
Сбывалось сказанное Алексеем еще под Перекопом: "Кадровых сами будем выращивать". Вот и растили, из вчерашних гражданских врачей, да из недавних студентов. В их хирургической бригаде таких было двое, аккурат с третьего курса призванных: с одного факультета, ровесники и до того друг на друга похожие, что все их путали и считали братьями. Никакими родственниками они не были, просто приблизительно одного роста и совершенно одинаково подстриженные, а прочие индивидуальные различия скрадывались формой. Оба не сговариваясь, согласно собственным представлениям о военной службе, побрились под ноль, и теперь обрастали одинаково. У них и фамилии были похожи, так что даже Огнев, с армейской привычкой в два дня запоминать весь личный состав, и то бывало путался, который из них Зинченко, а который Семененко.
Вечером лампочки в импровизированной аудитории, она же ординаторская, светят вполнакала, желто и тускло, как керосинка. Слушатели - в основном старший начсостав, самый опытный средний, а из младшего - только две наиболее склонные к хирургии сестры, собрались вокруг длинного стола. Разбирали французский опыт, что перевести и выпустить Сергей Сергеевич успел еще в августе, следом за “Заметками по военной-полевой хирургии”. То и другое - как нельзя вовремя.
Огневу эта книга попала в руки еще в сентябре, и как раз прочиталась по дороге из Севастополя на Перекоп, но обсудить как следует все руки не доходили. А здесь - Соколовский поручил. Когда он спать-то успевает? Можно подумать, их двое и они братья-близнецы, как в старинном романе!