Любимый город
Шрифт:
– Нашел сосуд... Пульс?
– Наполнение слабое, сто … тридцать, где-то. Трудно сосчитать, но замедляется понемногу.
– Порядок. А ты что думал, парень, от меня так просто не бегают, тем более на тот свет.
Кажется, снаружи опять бомбили - душно. Даже двужильного Астахова чуть не повело. Оля быстро промакивает ему марлей взмокший лоб.
– Спасибо, Оленька. Так, аккуратно, в палату, индивидуальный пост. Следующего! Как, пока все?
Значит, передышка. Может, всего на пять минут. Но можно снять перчатки и обтереть руки, и ощутить кожей воздух, а не мокрую резину. Можно сесть и это очень ценно, ноги кажутся деревянными. Семененко зол на приятеля, что тот в ответственный момент
– А ну цыц оба! По уху можно и локтем, если по-другому непонятно, - осадил их Астахов, машинально обозначив движение, - Марш продышаться, пока время есть, а вы до конца смены не продержитесь.
С утра на смену должна была заступить Колесник. Но ее прямо среди ночи экстренно вызвали на спецкомбинат, в соседние штольни. Видимо, что-то очень спешное, раз до гражданских врачей не успели. Больница-то есть, тут же рядом, тоже под землей, только по ущелью дальше. О том, что Наталью Максимовну вызвали еще за полночь, сообщила ее операционная сестра.
– Почему ее сдернули-то, Катя? Что, других врачей нет, не дали отдохнуть человеку!
– Другие-то есть, но... Роды, вы понимаете? До больницы боялись не успеть.
Так вот оно что! А то ведь и позабылось, кем Колесник была в мирное время. Но ребенок здесь, под землей... Все-таки, это с трудом укладывается в голове. Как вышло, что будущая мать не эвакуирована?
– Ну вот, дорогие коллеги, и я, - Колесник появляется аккурат посреди “оперативной паузы”, когда часть бригад уже размывается, чтобы перейти к работе в стационаре. По лицу Натальи Максимовны не сразу поймешь, все ли хорошо. Она предельно сосредоточена. Как всегда тщательно и спокойно моет руки. Бодрая, деловитая, будто у нее не вторые сутки без сна впереди. И даже брови успела карандашом подвести, для Колесник это дело принципа, как для боевого командира - быть тщательно выбритым. И только аккуратно просушивая руки полотенцем она наконец произносит:
– Все благополучно, товарищи. Катерина моя вас уже всполошила? Совсем голову потеряла, ни сколько лет роженице, ни которые по счету роды - ничего толком не узнала. На комбинат, срочно, у работницы схватки чуть не за станком начались. Ну что же ты, девочка моя?
– обернулась она слушавшей ее рассказ сестре.
– Что стоим? Перчатки!
– С ума сойти, - не выдержал Зинченко, - На комбинате, среди снарядов! Почему же ее не эвакуировали совсем, мама ведь?
– Отказалась. Ее муж служит на тральщике. А она - работает на заводе. Двое детей уже есть, старший сын к нам и прибежал, в одну смену с мамой работал, - лицо Натальи Максимовны уже скрыла маска, но и за ней можно было различить улыбку. И голос опять звучит напевно и нежно, - Коллеги, девочка. Девочки, они ведь к миру, верно?
И уже обычным деловым тоном Колесник поведала подробности, больше значащие для специалистов. Но и для тех, кто последний раз роды видел еще в институте, тоже не лишние: Да, ребенок едва ли не у станка родился. Но крепкая девочка, здоровая. Правда крупная, вес, я полагаю 4300. Мама в порядке. Главное, чтобы молока у нее хватало. Через руки Натальи Максимовны прошло столько детей, что она, без сомнения, могла точно определить вес младенца и без весов.
Но на этом короткая передышка кончается. Снова машины. Те, кто был сейчас на разгрузке, говорят, что наша артиллерия с утра бьет так, что горы трясутся. Что там? Общее настроение высказывает кто-то из раненых, доставленных от Мекензивых гор, где последние дни идут жестокие бои и раз за разом переходит из рук в руки железнодорожная станция: "Засуетились фрицы. Не иначе, где-то еще им хвост подпалили".
К тридцатому числу, когда чуть разогнало туман, оказалось, что переменилась не только
И в последний день года - дождался.
“Вставай, ну вставай же, тетя Рая! Самое главное проспишь!” Кто ее будит? Что такое она может проспать? Всем, кого спешно подняли по тревоге под утро, дали потом отоспаться целых семь часов. Личным приказом начальника госпиталя.
Что же могло случиться? Какое сегодня число? Да тридцать первое декабря, новый год наступает. Позавчера даже елку принесли. Поначалу Раиса подумала, что запах хвои и смолы ей мерещится. Но нет, в самом деле - елка. И не одна. Еще большая связка лапника, как раз хватило, чтобы во всех палатах веточки поставить. Елки торжественно вручила целая делегация разведчиков, которым за этим новогодним богатством пришлось ходить в тыл к противнику, по нашу линию фронта хвойных лесов не осталось. Гости с удовольствием рассказывали, как командование постановило провести специальную боевую операцию, чтобы в каждом бомбоубежище, госпитале, школе была своя елка. Немцы могут лопнуть от злости, новый год Севастополю им не испортить.
Терпкий, смолистый еловый дух перебивал теперь карболку и спирт. Инкерманская елка красовалась в серебряных бусах и настоящих шарах. Раиса даже не пыталась задаваться вопросом, кому пришло в голову забирать с собой в штольни, вместе с самыми насущными вещами, еще и елочные игрушки. Видимо, кому-то очень жалко было оставлять их в доме, в который всякий день может попасть бомба. Один только лейтенант Кондрашов, которого разведчики, его однополчане, пришли навестить, сокрушался - такой поход - и без него! Не пришлось ему лично возглавлять экспедицию за елкой. И хорошо, если до весны на ноги поднимется. А на будущий Новый Год, ясное дело, за елками в немецкий тыл ходить уже не нужно будет.
“Подъем! Девочки, девочки, вы что, еще знаете?” Кто так шумит? Раиса села, не открывая глаз. Не похоже, чтобы так поднимали по тревоге. Что-то другое. Не сразу она поняла, что уже в который раз повторяет ей Оля, смеясь и плача одновременно: “Наши освободили Керчь! Тетя Рая, наши взяли Керчь и Феодосию!”
Свежая сводка прилетела утром. Раньше, чем обычно приходили известия, потому что привезли ее, вместе с пачкой свежих газет, два военных корреспондента, собиравшиеся писать очерк о работе госпиталя. У ординаторской собрался весь не занятый персонал и раненые, которые могли ходить. Сводку, вероятно уже второй раз, перечитывал вслух Зинченко:
“Сегодня Красная Армия и вся советская страна с радостью и гордостью узнают о новой победе наших доблестных войск. Немецко-фашистские захватчики выбиты из города и крепости Керчь и города Феодосии. Керчь и Феодосия снова стали советскими!”
Голос его звучал торжественно, почти как у Левитана, если бы советскому диктору тоже было двадцать два года.
В общежитии на тумбочках тоже стояли еловые ветки. Вместо игрушек на них повесили пустые ампулы, они должны были изображать сосульки. До войны, в белобережской больнице тоже так делали. Хотя пожалуй там новый год отмечали и проще, и строже. Потому что все равно все, кто не дежурил в новогоднюю ночь, встречали его у себя дома. Раисе частенько выпадало дежурить, как не семейной. Обходила палаты, поздравляла больных, а сама сидела с дежурным врачом у радиоприемника, под праздник обычно передавали хорошую музыку. Большую елку в Белых Берегах наряжали в клубе, высокую, под самый потолок. Лесничий Иван Егорыч всегда сам ее выбирал и вез на санях в поселок. Под праздник в клубе непременно устраивали танцы. Как любила Раиса когда-то танцевать…