Любимый город
Шрифт:
Понемногу все потянулись к выходу. Кто-то позволил себе зевнуть, предвкушая хоть и короткий, но в тишине штолен спокойный сон, кто-то, наоборот, встряхивался, мысленно уже переместившись за операционный стол. Рядом с собирающим книги Огневым осталась задумчивая Верочка.
– Разрешите обратиться?
– Да, Вера, спрашивай.
– Этот французский нейрохирург, де Мартель… он же дворянин? И вот так вот… в день вступления немцев в Париж взял и застрелился…
– Если у дворян отобрать деньги и привилегии, то у лучших из них останется честь - в правильном смысле этого слова.
– Но почему же он
– Технически, может быть, так было бы правильнее. Но он принял такое решение, чтобы его больше никто ни о чем не спросил. И заплатил за него всем. Он же про суициды много знал - ему приходилось оперировать недострелившихся.
Вера вздрогнула. Тонкие брови изогнулись и даже глаза стали больше. Вероятно, она впервые взглянула на войну с этой стороны. О которой обычно стараются не говорить.
– И еще, они про работу в плену пишут. Значит, им давали там работать? Да еще и записи какие-то передать сумели. Выходит там, - она не сразу подобрала слово, - какая-то совсем своя война?
– Так точно, - ответил Огнев, - Помните, в нашем учебном отряде на Федюхиных высотах мы об этом уже говорили, когда беседовали про историю Красного Креста - поведение джентльмена к востоку от Суэца не влияет на его репутацию к западу. Там, во Франции, немцы вели войну за гегемонию в Европе, ну, еще Эльзас с Лотарингией решили в очередной раз отобрать, это территории богатые, и спорные как бы не со времен Карла Великого. А здесь у них все просто, жизненное пространство. Аборигены - лишние. Так что, из этого опыта французов у нас никаких полезных выводов сделать нельзя. Да… Ну, что ж, на сегодня закончили. Французским врачам, конечно, нужно отдать должное.
– А вы в Империалистическую как работали? Как оно тогда было устроено?
– Странно было устроено. Как и в турецкую, блестящими врачами руководили самые никудышные офицеры. Что пытались улучшить - брали из французского опыта. Самого передового. Но из прошлогодних наставлений - то есть, то, от чего сами французы отказались уже. И был еще Земгор. Чем-то он занимался, упорно, я бы сказал, даже с упоением. Но чем - я и тогда понять не мог, и сейчас не могу. И Владимир Андреевич Оппель не понимал. Описывал он случай, как перевязочный отряд Земгора отказался объединяться с дивизионным перевязочным пунктом - у них, мол, должна быть своя статистика. И стояли на разных концах деревни два пункта, в одном хорошие инструменты и сестры, да нет хирурга. А в другом хороший хирург, а инструментов меньше меньшего и сестры едва напоить раненого умеют…
– Как же таких сестер туда приняли? Или они были этакие, - Вера задумалась, припоминая что-то, услышанное раньше, может еще на курсах медсестер, - помещичьи дочки, которые за романтикой на войну пошли?
– Встречались там и такие. Но чаще бывало, что набрать сестер набрали, а выучить толком не выучили. Такое и сейчас, увы, сплошь и рядом. Да я и сам тогда был студентом четвертого курса, который думал, что знает почти все, а сам не знал почти ничего.
Вера взглянула на него озадаченно. Кажется, она совершенно искренне попыталась представить себе командира молодым, таким же как здешние вчерашние студенты, без седины в бороде и усах, вообще без оных. И не могла.
– О том, чего достигла военная медицина с Империалистической
Кажется, Вера с трудом подавила печальный вздох. Как ребенок, заслушавшийся интересной историей, она очень не хотела уходить. В такие минуты начинаешь чувствовать себя почти стариком. Для девочки, которая сейчас с жадным любопытством слушает твой рассказ, Империалистическая - это уже история, строчки в школьном учебнике. Когда-нибудь ее, взрослую, строгую Веру Дмитриевну (Кем она станет? Учителем, врачом?) может быть, точно так же спросит о нынешней войне кто-то из молодых. Если, конечно, она успеет стать этой Верой Дмитриевной. Если переживет войну.
Глава 6. Инкерман. Новый 1942 год
Война, говорят, это один процент невыносимого ужаса, а остальное - невыносимая скука. Для выздоравливающих один процент на время ушел в прошлое и будущее, и как только раненый перестает жить от обезболивающего до обезболивающего, а прием пищи из подвига превращается хотя бы просто в тяжелый труд, основной бедой становится именно скука. А основным средством с ней справиться - газеты. Так что, исключая совсем уж тяжелых, раненые очень интересуются событиями на фронте. В начале зимы, когда девятого числа вышла статья “30 дней обороны Севастополя”, “Красную звезду” чуть пополам не порвали!
А тут еще война на Тихом океане. В палате были и моряки, и морские пехотинцы, и у флотских душ бои на самом большом океане планеты вызывали чуть ли не больший интерес, чем те, что рядом. Тут-то все понятно: били немца, бьем и бить будем! А как оно там, где сталкиваются гигантские флоты из новейших кораблей? “Парижанка”, при всем уважении, все-таки старушка уже. И на весь Черноморский флот она одна, а что у американцев, что у японцев линкоры дивизионами ходят!
Послание Рузвельта японскому императору и прочие меморандумы Соединенным Штатам вызывали не больший интерес, чем адрес редакции да типографии, а вот о том, как сейчас воюют большие флоты - начинали спорить с подъема, а заканчивали после отбоя, когда на голос очередного оратора со всей палаты летели подушки.
С самого начала декабря моряки спорили, вспоминая, кто что когда изучал из справочников, их сухопутные товарищи задавали массу вопросов, от серьезных до совсем нелепых, на которые им более или менее насмешливо отвечали. Порой и газету подправляли.
Особенно горячился лейтенант Кондрашов, из морской пехоты. Лейтенанту здорово не повезло: в гипс его упаковали основательно, правая нога - аж до подмышки, да еще и левое плечо тоже под гипсовым панцирем, не повернуться толком. Первые несколько дней, даже переведенный из палаты для тяжелых, он лежал ко всему безучастный, все еще температурил и больше дремал, почти не прислушиваясь к разговорам. Пока однажды название заморской посудины не вывело его из оцепенения.