Любимый город
Шрифт:
– Почему-то я с самого начала не сомневался, Наталья Максимовна, что вы хорошо поете. По голосу отчетливо заметно.
– Правда?
– она даже немного смутилась.
– Действительно, когда-то я училась петь. Но когда пришла пора решать, куда поступать, выбрала все-таки не консерваторию.
– А сейчас можете… что-нибудь, - начал было Зинченко и смущенно опустил глаза.
– Без гитары будет совсем не то. Я же не оперная певица какая-нибудь. Я люблю романсы. Если б гитара.... Так соскучилась по ней.
– Найдем, Наталья Максимовна, -
– За чем дело стало, не рояль небось.
– Да… даже если и без гитары. Товарищи… в такую ночь. В первую новогоднюю фронтовую ночь... Честно скажу, я никогда не был так уверен, что правильно выбрал профессию, - похоже, Женя Семененко не привык к длинным речам, тем более, что из всех, кто нашел возможность выйти на воздух, он был самым младшим и по званию, и по возрасту.
– Если говорить совсем серьезно, товарищи, дорогие мои товарищи, я… еще не имею права говорить “коллеги”, потому что какой я в сущности врач? Так, заготовка. Но за эти два месяца я почувствовал, что попал практически в семью. И мне трудно слова подобрать, чтобы сказать, как я благодарен вам всем.
– Ну, до коллеги ты считай почти дорос, - Астахов хлопнул его по плечу.
– Только узлы вязать выучись. Но речи произносить, это явно не твое. Уж хочешь петь, так лучше пой, раз душа просит. А мы подхватим.
Тот смутился, а потом ломающимся неуверенным баском начал совсем свежую, из “Боевого киносборника”, переписанную на военный манер песню, что пелась в кино “Юность Максима”.
Десять винтовок на весь батальон,
В каждой винтовке последний патрон.
В рваных шинелях, в дырявых лаптях
Били мы немцев на разных путях!
Песня велась еще от гражданской, когда немцев и так били и побеждали. Зинченко обнял за плечо приятеля, и продолжил, за ним остальные и вот уже Колесник, своим замечательным, звонким голосом повела:
Вот эта улица, вот этот дом,
В городе нашем, навеки родном,
Улицей этой врагу не пройти!
В дом этот светлый врагу не войти!
Глаза ее блестели и кажется, в них стояли слезы. Может, это все снег виноват, а может и в том дело, что слова эти сейчас звучали почти как заклятие, как молитва. Заканчивали уже хором, уверенно и громко неслось над темным ущельем:
Пушки и танки фашистов громят,
Летчики наши на запад летят.
Подлого Гитлера черная власть
Крутится, вертится, хочет упасть!
Глава 7. Инкерман, январь-февраль 1942 года
Казалось, будто вместе с первым январским снегом на осажденный город сошла внезапная тишина. После недель боев, постоянных бомбежек и грохота пушек она была почти осязаемой. Водители, возвращавшиеся из порта с грузом медикаментов и продуктов, рассказывали, что в Севастополе начали расчищать улицы и чинить дома.
– Наша школа работает!
– Верочка, ездившая принимать груз, едва доложив о прибытии, бросилась обнимать Олю.
– Я поверить не могу. Работает! Мы мимо проезжали, - и шепотом добавила.
– Я тихонечко
И вечером, после отбоя, Вера взахлеб пересказывала городские новости: разбирают завалы на улицах. Да это не главное. Дворники снова скалывают лед! “Оля, тетя Рая, я представить не могла, что буду так рада увидеть на улице дворника. Значит город живет, понимаете…”
“Когда-нибудь то же будет и в Брянске, - робко колыхнулась надежда.
– И там тоже будет в радость увидеть, как снова сгребают снег на улицах. Только когда это будет? Как ни поверни, а еще не скоро”.
Вскоре пошли разговоры, что начали чинить не только жилые дома. Две поликлиники и даже больницу на Северной стороне тоже решено восстановить. Последнее особенно радовало Наталью Максимовну, которая до войны там работала. А уж когда кто-то рассказал, что в Севастополе скоро откроется кинотеатр и даже афишу уже видели в городе, этому не сразу поверили.
Театра Инкерман дождался в первую неделю нового года, когда в госпиталь с концертом приехала бригада артистов филармонии. В той самой штольне, где было собрание на новый год, соорудили импровизированную сцену, поставили скамейки для зрителей. Отвели место, чтобы хоть несколько коек уместить и лежачим раненым тоже на концерте побывать. Под каменными сводами зазвучала музыка. Все оперетты вспомнили, и из "Сильвы" дали отрывки, и из "Летучей мыши".
Люди соскучились по музыке, по живым голосам. На актрису в концертном платье смотрели как на чудо. "И действительно, отвыкли мы видеть людей не в военной форме и не в белых халатах, - сказал кто-то из выздоравливающих.
– Приезжали бы, товарищи, почаще”.
– Товарищи, прошу иметь в виду!
– перекрыл общий гомон голос комсорга.
– Именно - почаще. Нам непременно нужна своя самодеятельность. Послезавтра объявляю внеочередное собрание. Всем свободным от дежурств - быть.
В полутьме коридора одинаково ярко блестели ее глаза и значок “Готов к санитарной обороне”. Комсоргу было двадцать два года и сейчас, когда график дежурств из почти невозможного сделался вполне переносимым, вся ее натура жаждала общественной работы. А тут такой случай! И самодеятельность, безусловно, дело нужное, и командование одобряет. Это она еще до концерта выяснила.
До сих пор вся самодеятельность имелась, выражаясь привычным для ее организаторов языком, в гомеопатических дозах. И сводилась к стихийно возникшему чтению вслух. В основном стихов, потому что их многие знали наизусть, а значит, их можно было читать, когда выключалось электричество.
Наверное, все получилось из-за разговоров о войне на океане. После известия о Керчи, после нового года, накал споров опять начал расти. Дошло до начальство и в ответ последовала рекомендация и административная, и медицинская: выздоравливающим покой положен, а потому полезно будет немного отвлечь раненых чтением чего-нибудь классического.