Любовь нам все прощает
Шрифт:
— Приехали! Я тебе сейчас по-отцовски как следует втащу и развею твои чаяния относительно отсутствия половой жизни. Кто тут старик? Кого сейчас так назвал? Я? Ты, блядь, издеваешься? Где старость, а где мы? Посмотри на пьяного Юрка, — с этим предложением он поворачивается в сторону сползающего Шевцова, о чем-то шепчущего Морозову. — Нет, пожалуй, не стоит. Но моя кроха с возрастом стала очень темпераментной… Мать, как вино, знатно настоялась. Элитный, твою мать, виноградник…
Он что, тоже выжрал? Охренеть! Мы с братвой споили наших доблестных отцов, а для этого,
О! О! О! В любом случае это надо прекращать. Я не хочу сейчас узнать, как папа с мамой сделали двух немного «недоразвитых» сынков.
— Отец! Что ты хотел сказать?
— Идем туда, — подбородком указывает то чертово направление к неугомонной речке. — Не долго! Обещаю. Есть полчаса?
Еще раз вздергиваю руку и с циферблатом сверяюсь.
— Да, — сглатываю и прикрываю веки, — да, да. Хорошо. Идем! Согласен.
В кромешной темноте, через искусственный сосновый бор мы пробираемся с ним к водной глади. Отец то и дело посматривает на меня — я четко замечаю его блестящий взгляд и белоснежную ухмылку.
— Па… — пытаюсь разговор начать.
— Пока рано, Серый. Давай там поговорим. Надо очень точно подобрать слова. Я ведь столько лет тебя не видел.
Опять, что ли? Будет выговаривать за то, что я тогда так шустро пуповину с отчим домом разорвал или за то, что бросил службу в его любимой части. Если за последнее, то помощь пьяненького Юрочки мне бы точно не помешала. Теперь я очень сожалею, что Шевцовчик спекся и преобразился в те самые дрова, которые сейчас Смирняга со Зверьком укладывают в кроватку щечкой на подушку спать.
— Серж, — отец притормаживает у речной кромки и рукой придерживает мой разбег, — все! Стоп! Дальше не пойдем. Тут покурим…
Как скажешь, батя! Да и желания особого нет переться дальше среди ночи! Ладно! Пусть…
— У меня есть одно дело. Вернее, — становится ко мне вполоборота, — я кое-что хотел тебе сказать. С глазу на глаз! Все никак не представлялся случай, — он хмыкает и демонстрирует свой профиль. — Согласен слушать?
— Да, отец.
Батя очень громко вздыхает, затем шумно втягивает носом воздух и задирает голову наверх.
— Прости меня, Сережа.
Я мысленно присел, хотя ноги, чего скрывать, по-настоящему слишком мягкие.
— Па…
— Прости за то, что ты многое перенес, слишком, чересчур, колоссально грузное. А я, как твой отец, возможно, недостаточно вмешался в ту долбаную ситуацию. Прости за то, что ты вынужденно скитался по заграничным городам и даже не собирался сюда возвращаться. Прости, что настоял тогда на твоей пожарной карьере, а потом… Твою мать! Какой сумбур…
— Па…
— Прости, что подписал твой рапорт на уход со службы. Я, ох.еть как, злился на тебя. Ты гробил себя и прекрасную офицерскую карьеру, еще мать своими научными метаниями терзал. Но сейчас…
— Я ни о чем не жалею, отец. Веришь? Слышишь?
— Погоди. Я ведь еще не все сказал.
Я замолкаю и очень низко опускаю голову, словно кланяюсь
— Теперь, Серый, в данный момент времени, в настоящем, именно здесь, у речки, или там, в твоем доме, я четко вижу, что все, что произошло, — по-моему, он очень широко улыбается — в лесу сумеречно, по-деревенски темно, без ярких фонарей и лучей городских прожекторов, и таких подробностей мне вообще не видно, — все-все… Даже тот мальчишка, тот приблудыш, маленький Свят, Святик, Святослав, помнишь этого парнишку…
Еще бы! С этого ребенка все это и началось…
Моя Женька в белом одеянии, словно неземное чудо, доброе прозрачное привидение, стоящее у нашего порога, отчаянно выискивающее автобусную остановку там, где ее в землеустроительном плане в помине никогда не было, нет, и стопроцентно никогда не будет…
Потом мое «любезное» предложение для чикуиты стать нянькой пацану, с которым я вынужденно становился адекватным человеком…
Наш первый раз… Кривой, хромой… Жесткий, грубый… Для моей девочки чересчур болезненный… Долбаный ужасный опыт! Ее истерика и наш, казалось бы, навсегда разрыв… Потом ее курение на кухне… Смешно держала чика сигарету… Охренеть! Она ведь пыхтела, как паровоз, как настоящая паровая машина…
— … все это, Сережа….
— Пошло мне впрок, отец. Даже не сомневайся! Все именно так, как надо! И тебе уж точно не за что извиняться, тем более передо мной. Это блажь! Выпил много, вот и ерунду несешь? Ты ведь великолепный батя! Я горжусь своим отцом, а мама очень счастлива с тобой, — подхожу к нему поближе, — а все, что я кричал, когда был не в себе… Ты понимаешь? Помнишь?
Он отрицательно качает головой.
— … ну, про ваш развод и про то, что ты ее адски мучаешь. Я, — затыкаюсь на одно мгновение, а потом выкрикиваю, — идиот! Больной ущербный идиот! К тому же никогда, до одного прекрасного момента, не любивший женщину. Но сейчас… Сейчас… Бать, я к ней хочу, к Женьке. Мы с ней договорились. Слышишь? Отпусти меня. Мы ведь уже закончили? Я побегу?
— Серый, сынок, я тебя люблю.
— И я отец, — обнимаю его мощную фигуру и нашептываю в ухо, — за все спасибо! Спасибо!
У меня опять эмоциональный стресс, приход, кончина? Сейчас, по-моему, я знатно влажно плачу. Беззвучно, но, твою мать, я все-таки теку. Дергаюсь и пытаюсь от него отстраниться.
— Серж, Серж… — отец оттаскивает меня от себя, присаживается и пытается разглядеть то, что я предпочел бы скрыть и никому не показывать.
Смешно, ей-богу! Сильный черт льет, как баба, крокодиловы слезы.
— Это не стыдно! Слышишь? Не стыдно! Мужские слезы дорогого стоят… Ты тонко чувствуешь, и ты на полную катушку жизнь живешь. Ты однозначно крут, парень! Рассказать один эпизод, связанный с тобой? Надолго сейчас не задержу, Сережа. Пять минут и пойдем домой.
Молчу и отворачиваюсь, пытаясь слезы с глаз смахнуть, а отец шипит:
— Не трогай их, не трогай. Не смей, Серега.
Резко руки убираю, затихаю и не дышу. Спокойно жду, что отец сейчас расскажет.
— Ну, бать, я ведь жду. Заряжай очередную слезливую историю.