Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

— Ты любишь меня, детка? Как самого родного человека? Как близкого и дорогого? Как того…

— Мамочка…

— Ответь только на один вопрос: «Ты любишь свою мать»?

Господи! Это очень незаконно! Противоестественно! Люблю, люблю, конечно, но…

— Мам…

— Я о многом тебя прошу? О многом? Ты живешь сама довольно долго и что я вижу, — она опять отворачивается и не смотрит мне в глаза, — еженедельную экзекуцию с нашими разговорами ни о чем, ваши с отцом препирания, вернее, — очень глубоко вздыхает и запускает обе руки в свою шевелюру, ставит локти на стол, пару раз стучит суставными шариками и растягивает на восточный

манер свое лицо, — твое стойкое молчание и слезы плюс его попытки как-то навести мосты. Ты очень жестокая, Жень! Я не пойму, откуда, как, с чего бы? А так нельзя, ребенок! Нужно уметь прощать! Прощать ошибки людям… Потому что они просто люди, обыкновенные, живые, со своими достоинствами и недостатками, со своими заскоками и эксклюзивными фишками. А ты весьма категорична! Нет в твоей жизни полутонов. Есть только черный цвет и антонимичный — белый. Все! Есть тот, кто однозначно прав… Как ни странно, — мама хмыкает и улыбается, — это всегда ты! И есть тот, кто откровенный дурак! Тут все ясно — он не прав по умолчанию. Женя, есть обстоятельства, есть чертовы условия, есть очень страшные судьбы, а ты…

— Мама, я очень-очень тебя люблю. Но, пожалуйста, не заставляй меня и не спекулируй этим. Никогда! Не заставляй выбирать там, где это априори невозможно.

— Я сейчас взорвусь, ребенок! Априори? Серьезно? Проще будь, солнышко. Проще! Смешно — смейся, горько — горько плачь, общайся, влюбляйся, строй отношения, а не, — она строго зыркает на меня, — работай, работай, работай. Что с Севой, кстати?

Севы больше нет! Черт! Я не сказала ей. Уже три месяца прошло, как мы расстались. Если честно, я об этой сволочи больше и не вспоминала, пока Сергей по-скотски себя не повел. Я обижена… Оскорблена… Раздавлена… Ведь я почти убита тем, кто мне чуть-чуть понравился! Впервые в жизни, если можно так сказать. Сижу с блаженством на лице и, как глупая девчонка, вспоминаю его прищур, язвительную ухмылку и яркие зеленые глаза.

— Я больше с ним не встречаюсь, — перевожу свой взгляд в экран и как на партсобрании матери об этом сообщаю. — Он не очень хороший человек, мам, как оказалось. Вот у нас ничего и не вышло. Все, что ни делается, все только к лучшему, поэтому я в полном порядке и не переживаю. Сначала, конечно, было неприятно и обидно…

— Да я в курсе, Женя.

То есть? Я тут распинаюсь, строю сложносочиненные предложения, а ей уже, по-видимому, Тома донесла?

— Бабуля сплетню слила? Да? — сжимаю ладони в кулаки и раскладываю руки по обеим сторонам от клавиатуры.

— Она моя мать, Евгения, а твоя бабушка, поэтому не забывайся, ребенок, контролируй свои язвительные выражения, — она откидывается на спинку кресла. — И потом, у нас с ней очень доверительные отношения. Вот я и не пойму, в кого ты такая колючая и непреклонная…

Может быть, в отца?

— Сева некрасиво со мной себя повел, я попросила его больше ко мне не приближаться. Это недопустимо! Очень оскорбительно! Я извлекла урок из того, что между нами произошло и впредь…

Мать кивает головой, как на экзамене, вздыхает, иногда подкатывает глаза.

— Его отношение ко мне было крайне негативным, отвратительным и омерзительным. Он грубо унизил меня, высмеял и обозвал. Мама? Я что, оправдываюсь перед тобой?

— Сева приставал?

Что? Резко замолкаю. Знаю, что краснею, уверена, что слегка дрожу, по-моему, даже рассинхронно моргаю, но мать, похоже, демонстрирует

хладнокровность, скорее даже, нейтралитет, и какую-то умопомрачительную убежденность в том, что теперь она «всегда права».

— Какая разница! Это совершенно не меняет дела. И потом…

— Ну, хорошо, дальше что?

Дальше, в смысле почему мы расстались, или дальше, в том смысле, кто там следующий?

— Мам…

— Франциско, — мать обращается к отцу?

Он тоже в комнате и все это прекрасно слышит?

— Мама! — я ей через всю Атлантику кричу. — Мама!

— Угу? — она протягивает руку поверх экрана — еще чуть-чуть и ее конечность вылезет в моей квартире и скрутит фигу.

— Ты ведь обещала, сказала, что будем с тобой исключительно вдвоем, — шиплю. — А где Мигель, Хосе и Анхель?

— Ребята отдыхают в своей комнате, а отец только зашел, Женя! Успокойся, пожалуйста, — мама берет предложенный ей стакан с водой, быстро прикасается губами к кромке, отпивает жидкость, кривится и отставляет. — Спасибо, дорогой.

Я встаю из-за стола и стоя вожу мышью, пытаясь закрыть диалоговое окно и разорвать с «предательницей» связь.

— Вот то, что и требовалось доказать, ребенок!

Не поняла сейчас! Торможу и медленно распрямляюсь. Знаю, что матери виден, скорее всего, лишь мой пупок, который, как и его хозяйка, умеет тоже слушать, так что, пусть «изменница» начатое продолжает:

— Ты стремительно убегаешь из эфира, потому что злишься. Ты расстаешься с Севой, потому что он нагло, я так полагаю, сексуально «приставал». Ты вообще не встречаешься с мужчинами, потому что это однозначно серьезное продолжение. Ты просто не живешь на свете, Женя, ты выживаешь и жалко существуешь… Обалдеть!

Глотаю слезы и, вытянувшись струной, слушаю материнский приговор.

— Мне очень жаль, детка…

Потом она на несколько мгновений замолкает, громко дышит, пару раз тяжело вздыхает, а затем вдруг выдает:

— Ну, а что там со слишком трудной последней главой? Подвижки хоть есть или все снова мимо?

Достаточно! Мама издевается! Мол, раз на личном фронте пусто, то, как там, «солнышко», твой научно-педагогический фурор? Ни слова не услышит! Не скажу! Трансляция закончена!

— Эухения, — из динамика раздается как будто сонный, очень неуверенный отцовский голос. — Шеня! Детка!

Теперь он? День как-то сразу не задался!

— Я прощаюсь, — мама громко заявляет. — Вот папа хотел бы сказать тебе пару слов, если твой аналитический ум, конечно, в состоянии синхронизироваться с сердцем, и у тебя есть хоть один грамм совести, то ты не позволишь себе хамское поведение и все-таки поговоришь с родным отцом…

Там за экраном я ощущаю странное шевеление, словно мышь пшено таскает или делает из погреба подкоп. Они дерутся, что ли? Присаживаюсь и наблюдаю, как мой родитель пытается оттянуть от экрана упирающуюся и всхлипывающую мать.

— Останешься одна, Женька. Одна! Одна! Независимая, но в глупом безнадежном одиночестве! Это очень страшно, детка. Ты не понимаешь… Не понимаешь! А когда до тебя дойдет — будет слишком поздно! К-О-Н-Е-Ц! Женя, слышишь?

Папа все-таки выталкивает маму, а сам усаживается напротив камеры и ее старательно поправляет, настраивая под себя. Слышу, как он чертыхается по-испански, что-то ищет, потом смешно прищуривается и проявляет неподдельный интерес к компьютерной технике, при этом непрерывно повторяет: