Любовь нам все прощает
Шрифт:
«Эухения, Эухения, Эухения… Шеня! Шеня!».
Долбаное имя!
«Женя, Женя, Женя… Детка! Тебе хорошо? Ты такая мягкая… Женя! Скажи хоть что-нибудь… Еще?».
— Пап, привет, — обреченно падаю на свое место.
— Шлав погу, ти не ущла.
— У меня есть пять минут, отец. Всего лишь! Нужно на работу. Понимаешь?
— Та, канешна.
Вот и хорошо!
— Пастравляю з днем ро-, ро— … Женя.
Заранее? Ну и на том, как говорится:
— Спасибо. Но этот день только послезавтра.
— Я жнаю, ты же
Все? Похоже, папа истощился и его немногословный литературный запас иссяк? Больше ничего сказать не может?
Отец молчит пять выделенных минут и задумчиво таращится в экран, стараясь зрительно скопировать мой образ. Запоминает, что ли? Изучает? Или не узнает меня? Я изменилась? Стала строже? Или все-таки развязнее? Что?
— Ты щаслева?
Сверх меры, папа! Я ведь стала женщиной — как-никак успела до неумолимо приближающегося тридцатилетнего дня! Так что, да! Счастье в жизни стопроцентно есть! Я жру его и насыщаюсь, ни о чем не думая, долбанными ложками, жру, жру, жру, а по ночам от того же самого, как заведенная, в пуховую подушечку реву. Безусловно, я очень счастлива, отец!
— Ты плащешь?
Отрицательно качаю головой и вместе с тем закусываю нижнюю губу:
— Папа! — вдруг вместе с ревом вырывается. — Папа! Папа! Я так больше не могу!
— Щенешка! Ну што, што, што? Скаши! Ну! Шеня!
— Я так тебя люблю. А ты? А ты? Ты злишься на меня? Ненавидишь за то, что я себя так по-хамски веду… А? Что ты молчишь? Ну, что ты смотришь? Ты хоть слово понимаешь из того, что я тут говорю? П-А-П-А?
Он выпрямляет спину, свободно улыбается, наклоняет голову на бок и посылает свой воздушный поцелуй:
— И я тепя блюблю… Фсе будить каращо, рибьонок.
Откуда он это знает? Теперь отец молчит и только сочувствующе головой качает, когда я, всхлипывая произношу:
«Понимаешь? Понимаешь? Понимаешь?».
А под опускающийся занавес нашего внезапного с ним разговора он практически без ошибок, как пароль вместе с отзывом, провозглашает:
— Шеня!
— Угу, — растираю красные глаза и шмыгаю опухшим носом.
— Любоф фсе просчает, та?
Не знаю! Никогда ведь не любила!
— Пап, я ведь тебя простила… Просто у меня такой дрянной характер. Тяжело признаю свои ошибки, зато других в них усиленно макаю. Хотела бы быть проще, но пока ничего не выходит, совершенно ничего не получается. Стараюсь, стараюсь… Бьюсь, бьюсь… Но люди обижают! Ты понимаешь? Пользуются мной, пользуются тем, что я такая… Господи! Какая? — поднимаю голову и подкатываю глаза. — Наверное, слишком мягкотелая, вялая, слабая, бесхребетная, уступчивая… Скорее всего, безвольная!
Отец улыбается, протягивает руку к экрану и проводит по овалу, словно по моему лицу, а я, как сытая кошка, щурюсь от виртуального наслаждения.
— Ти меня просчила, Щеня?
Господи! Уже очень-очень давно!
Мать не права! Не права… Но я не
В первый раз я простила девочку из параллельного, вроде бы пятого, класса, укравшую у меня деревянную линейку на математике. Я просто улыбнулась маленькой испуганной воровке и тихо прошептала:
«Не волнуйся, я тебе ее дарю!».
Помню, что потом мать этой «уголовницы» на родительском собрании всучила великодушный дар моей родительнице с надменными словами:
«Чужое нам не нужно, тем более такое, и потом, у нас есть свое!»,
а с этой девчонкой мы, по-моему, больше не общались, но каждый раз при внезапной встрече в школьном коридоре она вынужденно прятала свой взгляд. Смешно и жалко! Но тем не менее, на вечере выпускников подросшая клептоманка очень крепко обняла меня и даже прошептала:
«Извини за… То… Помнишь? — Нет, увы! А Вы кто?».
Во второй раз я с милостью забыла поднятую юбку и оглушительные крики улюлюкающей мужской толпы в университетской раздевалке:
«Братики, у нашей жгучей Рейес от бега раскраснелись ажурные трусы! Смотри, смотри, к ней, видимо, приехали гости из солнечного Краснодара! Что Женька, запрет на все входящие, бачок слегка потек?».
Я мило улыбнулась и слегка кивнула, потом дрожащими руками одернула задранное полотно, но на оставшиеся пары в тот день так и не пошла. «Простила» и забыла, а на государственном экзамене всем этим шалопаям ничем, так само собой произошло, не помогла.
Сева стал, по-моему, моим двенадцатым «прощением». По детско-юношеской мелочи я просто перестала вынужденную амнистию считать. Если на этом зацикливаться, то можно мозгом съехать…
— Угадай кто, малыш? — мужские руки закрывают мне глаза и шепчут в ухо. — Чего стоим? Кого тут ждем? Надеюсь, что меня? Жень…
Мы договорились после работы встретиться с Сергеем. Он пригласил провести выходные на природе. А сам забыл? В угадайку теперь, по-видимому, с ним играем? Я вот с бухты-барахты согласилась! Дурочка! Я думаю, что Смирнов сейчас получит свой чертов тринадцатый номер, если не прекратит надо мной издеваться, и я снова благополучно «позабуду» то, что с нами по моей неосторожности произошло.
— Сережа? — все же сомневаясь, настороженно шепчу.
Руки, как ни странно, не убираются, а вот голос меняет тембр и эмоциональную окраску — по-моему, шутник чем-то недоволен, даже возмущен. Да он просто рвет и мечет! Этот «угадайкто» моей бабской несознательностью поражен:
— То есть? Какой еще, к ебеням, Сережа?
Мужчина головокружительно разворачивает мое тело к себе лицом и… Нет!
— Жень, привет! Ты что, не узнаешь меня?
Это тот самый Сева, двенадцатый «клиент», забытый и опрометчиво «прощенный» девяносто один день назад.