Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

— Угу?

— Женя с той поры ни разу не взглянула. Она не смотрит на меня. Не смотрит мне в глаза. Это буря?

— Сергей, это все пройдет.

Кратко и по делу! Видимо, маме в кои-то веки нечего на это все сказать.

— Когда? А если…

— Когда справитесь, приезжайте к нам. Здесь все готово. Тихо посидим, вспомним бабушку, поддержим Женю, если захотите, останетесь на ночь…

— У меня плохое предчувствие, мама. Как тогда! Понимаешь?

— Нет.

— Мама? — закрываю глаза и откидываюсь на подголовник.

— Я в такую чушь вообще не

верю, Серый…

«Серый»? Женька не смотрит — ну и хрен с этим. Пока достаточно того, что я глазею, как безумный, на нее. Чика не зовет меня. Никак! Ни по имени, ни каким-нибудь блядским «задушевным» словом. Меня больше нет? Нет для Жени! На хрена несуществующий фантом звать? В чем моя вина?

— А я верю.

— Ты ведь умный парень, сынок. Даже слишком. И ты считаешь, что малейшее эмоционально нестабильное состояние у человека может вызывать у него пророческие видения, предчувствия, ощущения? Хм?

— Мам, она странно себя ведет.

— У нее умерла бабушка, Сережа, — мать с глубоким вдохом повторяет. — Она осталась одна.

— Это ведь неправда! У нее есть семья — мать, отец и три младших брата, — замолкаю на одно мгновение, отдышавшись, продолжаю, — и я. Я ведь тоже есть у нее.

На том конце телефонного псевдопровода устанавливается на неопределенный срок гробовая тишина.

— Сережа, — мать, кажется, очнулась, — мы ждем вас. Помни об этом, пожалуйста. Но не настаивай. Дай ей полную свободу. Покатайтесь по городу, посидите в парке или в кафе, своди ее туда, куда она захочет, просто слушай — не мешай. А главное, не заставляй смириться с потерей. Она должна сама это прожить. Не подгоняй!

Отключаемся с родительницей одновременно. Женька тоненькими ножками лезет на парапет, а я медленно растягиваю рот в улыбке. Как маленький ребенок, смешно переставляет стерженьки по плитам, искусно накручивая модельные вензеля, и выписывая танцевальные па. Чика дефилирует, слегка пошатываясь. Что же ты творишь, мерзавка? Твою мать! Самоубийственная чикуита! Там провал и гребаная высота!

Вылетаю пулей из машины и успеваю обхватить девчонку под коленями. Снимаю с длинной тумбы над неглубокой пропастью и поворачиваюсь спиной к городским холмам.

— Что ты делаешь? — шепчу, задрав наверх голову. — Женя?

— Ничего. Просто так. Отпусти меня, — упирается ручонками мне в плечи. — Сережа! Тебе что-то показалось?

Показалось? Ну да, ну да! Первый раз по имени за два последних дня назвала, значит, хрен ей — никуда не отпущу, защелкну кольцо наручников на наших с ней запястьях и на пешие прогулки по расписанию стану выводить. Задуренная чика! Совсем с башкой не дружит. Стерва!

— Сережа, — еще раз повторяет, а я, как завороженный, снизу вверх на нее смотрю, — Сережа, Сережа…

— Еще, — прикрываю глаза, — пожалуйста, еще.

Очухиваюсь только от смешного чавкающего поцелуя в свободную от шапки макушку.

— У тебя вьются волосы, Сергей? — бережно накручивает волну на пальчик.

— Немного, — вытягиваюсь и под ласку подставляюсь.

— Тебе идет, — запускает в шевелюру всю десятерню, — ты красивый… Как

греческий бог! Аполлон, не иначе. Она так тебя любила… М-м-м!

Быстро перехватываю чику и опускаю на ноги.

— И я ее любил. Женя?

— Да, — прислоняется своей щекой к груди. — Ты устал, Сережа? Замучила тебя девица с долбаными проблемами. Ее дебильно-точная наука, потом задуренная девственность, посткоитальная депрессия и мужская упрашивающая возня, а на финал, к тому же, истеричка и шальная суицидница.

— Нет-нет. Перестань, — прижимаю крепче. — Мама только что звонила.

— Не время для звонка. В Гаване восемь часов разницы с нами. Пока…

— Моя мама, Жень. Смирнова Антонина Николаевна.

— А-а-а, — без энтузиазма воет. — Спасибо.

— У них все готово. Мама спрашивала, как ты и сколько еще нас ждать. Ты ведь помнишь, что поминки у моих родителей организованы?

— Зачем, Сережа? — водит пальчиком по теплому покрытию моей куртки. — Это лишнее. Мы никто друг другу, не родня. Антонина Николаевна зря все это затеяла. Бабушка ее не знала, вернее, — злобно хихикает, — ба думала, что твоя мать меня изводит, измывается и истязает. Мне кажется, что Тома не одобрила бы…

— Возражения в этом случае не принимаются, малыш. Мы с маман частенько расходимся во мнениях и знатно колесуем, но здесь я однозначно принимаю ее сторону. Ты не права…

— Естественно, ведь ты Смирнов, а я Рейес. Еще бы сын не выбрал ту сторону, на которой находится его родная мать.

Соскучился по ней. Два дня прошло, а словно целая вечность в неизвестность минула. Женька подрагивает от пронизывающего ветра и зябко кутается в свой высокий воротник, распущенными вздыбленными волосами, словно языками пламени, щекочет мне лицо.

— Калинина? — звонкий голос заставляет чику встрепенуться.

— Это я.

То есть? Калинина?

— Женя? — прихватываю ее за руку, не пускаю, не даю ей сделать шаг. — Ты же…

— Тамара Калинина. Это не ошибка, Сергей. Все нормально, — старается насильно улыбнуться и протянуть ручонку к моим щекам, — все правильно.

— Можно мне с тобой?

Не отвечает, но головой кивает:

«Ладно уж, давай, герой!».

В полутемном и холодном помещении под Женькину подпись нам выдают урну с прахом, обвязанную тоненькой резинкой с бумажкой, содержащей чудные водяные знаки. Осторожно прикасаюсь к мудреным серо-голубым печатным кружевам, прищурившись, рассматриваю практически невидимый невооруженному глазу траурный узор и задаю вопрос:

— Где она хотела быть похоронена?

Чика помалкивает и не торопится брать сосуд в руки.

— Я отвезу ее, — со вздохом отвечает.

— Куда? Я хочу помочь. Это не обсуждается, так что… Без разговоров! Называй адрес.

— Куба, Гавана, Атлантический океан.

Нет! Нет! Нет! Опять гнилое чувство, страх, блядский ужас… Задроченное пророческое предчувствие!

— Мне можно с тобой? — шепчу ей в ледяное ушко.

Она отрицательно качает головой.

— Это на пару дней, Сергей. Всего три, четыре, ну максимум, пять. Не больше.