Любовь нам все прощает
Шрифт:
— Отвези меня к бабуле, Сережа.
— Жень, я вернусь, — ною и отхожу к шахте лифта.
— Сережа!
Ну что с ней сделать? Взять в этом полутемном коридоре, не отходя от ее входной, так пока и не открывшейся, двери, или возле мусоропровода, или в лифт затащить, и там до звезд из глаз оттрахать? Что ты хочешь выразить этим «Сережа», чика?
— Жень.
— Она больна. Я чувствую. Хочу сегодня с ней побыть, а там, когда освободишься заберешь меня или вдвоем переночуем у бабули. Тома не станет возражать.
Даю ей знак:
«Лады!»,
подтягиваю
— Жень, прости, — шепчу в макушку. — Прости, прости, прости…
— За что ты извиняешься? — вполоборота спрашивает.
У меня много грехов, чикуита! Я, как кочан! Грешной капустный лист.
— Уже вечер, а мы все маемся. Я вижу, что ты устала, тебе бы отдохнуть…
— Ты еще на игрища в постели набивался, — с усмешкой напоминает.
— Это неизменно, Женя. Это святое, на это силы всегда есть. А если «не есть» — найду!
В этом-то и проблема, детка! Грешил — не думал, теперь разгребаю сооруженный опрометчиво первородный грех.
Останавливаюсь возле нужного подъезда и жду пока чикуита на базу доберется. Есть свет — «орел в гнезде»! Тут же набиваю сообщение братухе:
«Полчаса! Родители уснут?».
Леха через пять минут мне отвечает:
«Черти чуют неприятности, но виду не подают. Подсыпаю в мясо яд! Жду, брат!».
Ухмыляюсь и прикуриваю сигарету. С любимой музыкой из всех колонок новомодной стереосистемы добираюсь к отчему рассаднику зла и скверны ровно через сорок пять минут. Ну, это не свидание, а Лешенька — не баба, так что все по чесноку. Вторгаюсь в частную, но не чужую, собственность, шлепаю по каменной дорожке и на марше получаю острый тычок мелкой гальки в лоб.
— Я околел, урод, — Леха перегибается с крыши. — Шевели поршнями, купидон-затейник.
Стараясь не смотреть вниз, забираюсь по лестнице-штурмовке на крышу, на цыпочках, прикрыв глаза, крадусь по черепичной кладке, и приземляю зад на одеяло, раскинутое на поверхности под звездным небом старшим братом:
— Привет, Алексей!
— Здоровались, Серега. Оговорим, пожалуй, наш регламент. Прошу учесть, что у меня семья и двое маленьких детей.
— Полчаса?
— Минут пятнадцать, братик. И только кратко, лаконично, по делу, без выводов и точек зрения. Она, эта Катя, шантажирует тебя?
Эк он загнул-то! Так я сразу и сказал! Ага!
— Она хочет денег, Леха, — смягчаю высказанное братское предположение.
— Шантаж. Так толковый словарь иностранных слов сказал. Дальше! Компромат, свидетельства, улики, вновь открывшееся дело или, — брат закрывает медленно глаза, а затем с громким выдохом их открывает, — проснувшиеся с не пойми каких херов Петровы? Отец в курсах?
У меня есть сын, брат! Взрослый! Девятилетний мальчик! Внук Смирновых! Таким бодрым сообщением она несколько лет назад меня освежевала, а теперь из ледника, как недоеденную тушу, достает и периодически кусает мой сексуальный зад.
— Леша, есть ребенок, мальчик. У Фильченко есть девятилетний сын. Подожди, — замечаю, как брат приоткрывает
— Насладись, Серега, моя аудитория у твоих волосатых ног. Я слушаю, дружок.
«Сережа! — Что ты наделала? — То есть это моя вина? Я затащила скромного мальчишку в кровать? Оттрахала и ребенка сделала? Да по тебе тюряга плачет за сексуальный марафон, который ты мне тогда организовал. — Я выпил и ни хрена не помню. — И что? Оправдание? „Я выпил, но не был пьян“. Ты прекрасно отдавал себе отчет в том, что тогда происходило. — Убирайся, Катя! Вон! — Он твой! Твой! Твой! Сере-е-е-ежа!».
Этого не может быть! Или может! В тот день я ей не поверил, а сейчас после прошествия стольких лет и случая со Святом, с Женькой… У меня болезнь! Я безответственный дегенерат? Урод?
— Чудесная история, Сергей. Вы идеальная с ней пара. Два законченных мудака. Ты ведь клялся, что ничего с ней не было! Такие показания давал? М-м-м! — брат хватается за волосы.
— Не было! Не было! — вдруг резко затыкаюсь.
— И как же так?
— Не знаю, Леха. Я был пьян. Антон погиб, она просила ласки. Я, я, я, — громко сглатываю, — тогда… Блядь! Я ведь ее любил! Я ревновал ее к другу, понимаешь?
— Нет. Извини, в такой ситуации никогда не был. На чужое не смотрю, не трогаю и не касаюсь.
— А я посмел! Посмел! И что с того? Она пришла! Сама! Сказала, что ошиблась с выбором, что очень сожалеет, что… Я не знаю! Лех, я так больше не могу. Почему я должен объяснять то, что в тот момент было по обоюдному согласию? А?
— Понял. Дальше! — братец, как сыскарь с пробегом, рявкает.
— У меня есть сын!
У Смирняги открывается ротяка и из него вываливается язык:
— Зашибись, Серега! Ты не мудак! Ты… ЗАДРОТ! И сколько парню? Со счетом плохо, но по-моему…
— Девять лет.
Брат удивленно изгибает бровь:
— Девять лет мальчишка мается, а ты строишь порядочного чудака, — он громко хмыкает. — Отец тебя убьет, Серый. Убьет и будет прав! Ты знаешь, — Алексей встает, — если ему понадобится скрыть следы преступления, я ведь, не задумываясь, помогу. Мать очень жалко. Кроха будет горевать! Это, блядь, беда! Но мы с женой заделаем ей третьего внучка. Я постараюсь, чтобы парень получился. Назову его… Сирожа! Ты, сука, гребаный гандон! Ты что? Девять лет мальчишке! Что теперь? Чего ждешь?
— Я требую официального установления отцовства. Хочу тест.
— Уже полегче! У Сереги мозг все-таки на месте есть. Тут полностью поддерживаю. А что она?
— Против.
— Есть что скрывать?
Откуда я, блядь, знаю!
— Она утверждает, что других интимных связей в тот момент у нее не было.
— Антон?
— В смысле? — выпучиваюсь в удивленной маске. — Прошло где-то тридцать с лишним дней, когда он…
— Сдох! Так! Отцовство просто установить, Серый. Один мазок, плюс твои связи и твой любименький сообщник Юрочка Шевцов…