Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

— Как малышка! — сквозь слезы мама улыбается. — Ох-хо-хо!

Подхватываю кубиночку под острыми коленками, раскачиваю исхудавшие женские ножки, аккуратно обнимаю за плечи, губами и глазами, не произнося ни звука, упрашиваю мать помочь. Она бережно укладывает тонкую ручку, словно плеточку, на мою шею, по-детски щекочет чике нос и щеки, мне, как сосунку-мальчишке взъерошивает чуб и с материнским благословением выпускает нас во двор.

Погода, блядь, взбесилась! Ветер порывистый и штормовой! Дождь лупит по металлу, не переставая, затем всего

на несколько минут его сменяет острый мелкий снег… Твою мать! Октябрь месяц, говоришь? Да, ребята, просто ох.еть! Я за баранкой сально ухмыляюсь! Это ведь его конец, а такое впечатление, что долбаный январь хозяйничает напропалую — суровый месяц, первый, старший, самый заводной, морозный и чрезвычайно опасный. По службе помню, что случалось в зимние плохие дни. Страшно и пожароопасно!

Женька стонет и курлычет раненой пташкой. Чика зябнет на заднем сидении моей машины, а я не спеша везу нас в «пансионат», который при всем своем желании-старании никак продать не могу. Не получается! Его уже несколько раз смотрели и слегка приценивались, сбивали цену, предлагали глупый бартер, и даже обвиняли в мошенничестве хозяина, меня… Да-да! И такое вот недавно было. Заговоренное место! Но для нас с кубиночкой уже родное? Тот дом, в котором я с каких-таких делов буду однозначно счастлив? Кому такую сказку рассказать — тупо не поверят! Охренеть!

— Жень, детка, мы уже приехали домой.

Шепчу на ушко и бережно выгружаю чику. Тяну за бедра щупленькое тельце на себя. Она вдруг приоткрывает один глаз, слепо морщится, словно от яркого дневного света — видит пекло, ядовитый ультрафиолет и адский жар, и, как смешной не в срок проснувшийся сурок, утыкается носом в свод моей шеи.

— Куда ты нас привез, Сергей? Какой дом?

— В бесплатный пансионат. Есть еще неиспользованные дни, малыш, накопленные в счастливые совместные часы. Чтобы не пропали, надо догулять! А?

Она тихонечко смеется:

— Я, правда, не очень понимаю тебя.

— В наш санаторно-курортный дом, чикуита. Плохо поступил? Неверное решение принял? — слегка подбрасываю Женю на своих руках. — Ты там как?

— Могу сама идти, — полностью открывает глазки. — Спасибо, Сереженька, за все.

Отошла малышка! Отогрелась, подобрела или это терапевтические бабские разговоры с мамой и ХельСми ей искусно помогли?

— Сейчас бы под горячую воду… Сильный мощный душ, чика! Не помешает ведь? Как думаешь?

— Угу, — стоит и терпеливо ждет, когда я ей открою дверь.

Бурчу, рычу и сильно стряхиваю влагу, как огромная скучающая за своим хозяином собака.

— Взбесилась погодка. Давай-ка заходи…

Напираю своим телом и проталкиваю нерешительную Женьку внутрь. Включаю свет, помогаю ей раздеться, ставлю урну на каминную полку и жду какого-нибудь замечания от Жени. Против, только «за» или девочка воздерживается от моральных рассуждений… Я должен выставить умершую чикуиту вон?

— Я не возражаю, Сергей, если ты не против!

Отрицательно качаю головой:

—

Пусть будет здесь. Тамаре бы понравился этот дом, малыш?

— Наверное, — всхлипывает и закрывает рот.

Киваю и резко замолкаю — не стоит только-только старательно затягивающуюся рану бередить. Женя подходит к растапливаемому мной камину, останавливается рядом, встает, как балерина, на коротенькие цыпочки — маленькие пальчики в носочках с какими-то уродиками, и гипнотически с колоссально расширенными зрачками всматривается в строгую обсидиановую капсулу, полосуя фигурную крышку с шариком грозным взглядом:

— Как ты думаешь, она не злится на меня?

— Нет-нет.

— Ей там хорошо?

Не отвечаю. Притягиваю вздрагивающее тело и запечатываю слишком много говорящий рот горячим поцелуем.

— Замолчи, замолчи, замолчи, этого не надо, замолчи, Женька, перестань терзать, тшш, чика, замолчи, кому сказал, — в перерывах между суматошными ласками шепчу куда-то в воздух, но не ей. — Перестань… Перестань… Идем со мной!

— Куда? — сквозь слезы и громкий выдох спрашивает. — Куда ты хочешь? Куда все время тянешь?

— В душ, малыш. Побудем вместе, там, вдвоем. Детка?

Обдумывает? Комплектует? Соединяет-разъединяет? Просчитывает? Решает? Откажет? Согласится? Уйдет? Оставит? Бросит? Мы с ней должны расстаться? Ну, что с тобой, малыш?

— Хорошо.

Ей больно? Кривится, сжимается, гнется, чешется и меня стесняется. Я бережно снимаю вросшую в худое тельце черную ужасную одежду — узкие брючки, обтягивающая вязаная кофточка, спортивный лифчик и кружевные трусики. Рву долбаную тряпку. На хрен, все мешает! Широким взмахом отбрасываю наши вещи куда-то в сторону. Синхронно через общее нижнее белье с ней переступаем:

— Целуй меня, Сережа… Целуй, пожалуйста, везде. Везде, где хочешь. А-а-а…

Женька, прохаживаясь пальчиками по гуляющим желвакам на моих заросших скулах, подставляет под удары свою шею, приглашает и сильно тянется ко мне, приподнимает свою грудь, сама себе соски сжимает и выкручивает:

— Обними меня, пожалуйста. Ну же, Сергей! Не хочешь? Я не нравлюсь?

Как ты, детка, похудела! Все, что я хотел бы ей сказать на столь любезные с ее стороны предложения.

— Нравишься, малыш, — сглатываю и расслабляю челюсти — не хочу собой ее пугать.

— Тогда, пожалуйста, — Женька периодически глохнет, ересь чешет, заикается, вздыхает, просит о том, о чем минут пятнадцать назад я и сам ее хотел просить.

— Сейчас-сейчас…

Заталкиваю нас в просторную душевую кабину и стопорю Женькин зад в кафельный холодный угол. Она вздрагивает и плотно покрывается мурашками:

— Здесь очень зябко, сыро, противно, Сергей.

— Сейчас-сейчас…

Надо мощно, резко, быстро! Безжалостно! Я ведь хочу ее согреть!

Пускаю воду, выставляю и регулирую температуру, режим, подачу, скорость. Затем закидываю ее ногу к себе на талию и прижимаюсь пахом в раскрытое женское нутро.