Любовь нас выбирает
Шрифт:
Молчит и каждый изображенный элемент разглядывает. С моего немого стопроцентного разрешения обводит указательным пальцем каждый пламенный завиток. Медленно, невесомо и аккуратно точно, словно каждый штрих тактильно и зрительно запоминает…
— Надя?
— А? — поднимает глаза.
— Я говорю…
— Наклонись, пожалуйста, я помогу умыть лицо.
Кажется, на этом все. Мой запал, по всей видимости, наконец-то сник — Надька его никак не стимулирует и не подначивает, сопит и осторожно обмывает мою физиономию. Я успеваю делать
— Чем можно вытереть?
Кивком указываю на полотенце.
— Все, — отбрасывает тряпку в сторону, теперь с опаской разглядывает травмированные руки. — Будет больно. Заранее прошу прощения, но все это нужно убрать. Ты распускал их и сделал только хуже. Максим, Максим…
— Мне не привыкать, Найденыш.
Она кривится и тянется к аптечке за антисептиком и ватой:
— Я постараюсь не доставлять тебе боль…
Какое великодушное обещание! Уж постарайся, детка, хотя такую физическую боль я лучше переношу, чем твое стремительное бегство и категорический отказ в совместной жизни.
Возимся в холодной ванной уже как минимум полчаса. Вижу, что она все чаще стала поглядывать на время:
— Родители? — спрашиваю тихо.
— Я сообщу им, что немного задержусь, — спокойно объясняет.
— Надь, слишком поздно. Сколько уже?
— Двенадцатый час. Но все нормально. Я сегодня на маминой машине.
— Тем более, — громко сглатываю, — не стоит этого делать. У меня есть кровать. Мы спали вместе, мы друг друга знаем, ничего ведь все равно не будет. Перетерпи одну ночь и все.
— Нет-нет!
— Ничего не будет, конечно, сто процентов, готов поклясться. Ну, тупо обещаю.
— Нет, в том смысле, что я не останусь здесь ни на одну минуту. Сейчас ты примешь таблетку и заснешь, а я поеду.
— Надя! Надя! Надя! — мотаю головой. — Так боишься? Или назло все делаешь? Или ты опять бежишь? Ведь поздно. Я, как ты там сказала, «как безрукий мужчина-Афродит сегодня не опасен», так что такое, в самом деле? Оставайся. Да, твою мать, я лягу в кресло, если это так принципиально.
— Лучше мне туда.
— Как пожелаешь, — повторяю так, чтобы до нее дошло, — но в ночь не отпущу. Звони родителям, скажи правду или хочешь я все им расскажу.
— Обойдусь.
— Твое исключительное право, кукла.
Она выходит из этой комнаты и, передвигаясь по пространству, из заднего кармана брюк медленно вытягивает мобильный телефон. Я же носом прикрываю аптечную створку, затем наклоняюсь, ни к чему руками не прикасаясь, зубами прихватываю баночку с жаропонижающим средством — без понятия, что там, но так как Прохорова достала именно ее, значит, надо брать и не строить из себя отказника традиционной медицины. Хорошо слышу, как она тихо разговаривает со своим отцом:
— Папочка, Максим обварил себе обе ладони… Да… Поздно вечером, после закрытия, возился на кухне, что-то вкусненькое готовил… Ага-ага… Я помогла ему,
Хохочет! Звонко, громко, от души и с полной грудной отдачей!
— … да-да, весь в отца…Пап, он меня не отпускает домой, по-видимому, я вынужденно останусь в ресторане на ночь… А? Где спать буду?
Со мной! Ты будешь спать со мной! Пусть только рядом — на сейчас мне этого достаточно и, если уж совсем по чесноку, то не хватает только одного желания, здесь должно быть то самое единодушие и взаимность, и жажда обладать. Да ты поэт, Морозов, ни дать ни взять!
— … есть жалкое подобие кровати, скорее всего, пойду в свой кабинет, там у меня диван… Ты? Что-что? Хорошо, конечно.
Какой, на хрен, диван, кукленок! У нас с тобой в ночном меню лавандовая кровать, к которой в настоящий момент я плавно, слегка покачиваясь, подгребаю. Десантирую на покрывало температурное снадобье, затем присаживаюсь — матрас пружинит и тут же возвращает импульс в мой зад.
— … спокойной ночи, дорогие. Не волнуйтесь, пожалуйста. Я ему передам… Пока-пока. Папуля, мамуля, я вас обнимаю и целую. Хороших снов!
Отключает связь и разворачивается ко мне лицом:
— Ты все? Готов? Где таблетки?
— Как видишь, — держу ладони на весу, стараюсь ни к чему не притрагиваться, киваю на катающуюся рядом с моим задом баночку с лекарством. — Вон вальяжно релаксируют на покрывале.
— Привстань, пожалуйста. Расстелю постель…
— Надь?
— Ну что еще, Максим?
— Не надо уходить в кабинет спать. Она ведь двуспальная, выбирай себе сторону и спокойно засыпай. Я не трону. Слышишь? Не стоит бояться.
— Я не боюсь тебя. Просто это все неправильно.
— Найденыш, сегодня это вынужденная мера. Я не специально вылил на ладони это кипящее масло. Так получилось! И потом…
Она мне кивком указывает, что все готово и я могу обратно сесть уже на подготовленную кровать.
— Прими таблетку и укладывайся, Зверь. Ты, действительно, очень плохо выглядишь. Усталый, замученный взгляд и еще эти больные руки. Блин, Максим! Ляг, раскрой их и расположи внутренней частью вверх.
Принимаю ту позу, которую она мне рекомендует:
— Слушай, я как Иисус на Корковаду* в Рио. Такой же? Ведь правда?
Надя никак не комментирует мое сравнение, просто осторожно еще раз очень щедро покрывает мазью обожженные участки кожи, подает таблетку, следит за моим глотательным движением, а затем с какой-то вымученной улыбкой желает:
— Спокойной ночи, Морозов.
— Надь, иди сюда. Иди! Я прошу, — двигаюсь по площади кровати. — Я освободил тебе участок. Ну?
Тишина! Отворачивается и отходит к креслу.