Любовь нас выбирает

Иголкина Леля

— Где мазь, Максим? Я помогу и уйду, слышишь? Ты меня понимаешь? Не надо всего этого, ни к чему, это определенно лишнее. Ты как будто бы ослеп, оглох и утратил обыкновенные человеческие ориентиры, ты себя вообще не контролируешь и делаешь мне очень больно. Пугаешь! Сильно! Ведешь себя так нарочно или у тебя какой-то долбаный экстаз? Ты под препаратами? Я, действительно, сейчас боюсь тебя. Я…

— Извини, — все, на что способен, на свет Божий устами извлекаю. — Извини меня, пожалуйста. Я не хотел. Не хотел. Сейчас все пройдет. Гарантирую. Надь, я чист! Честно! Ты ведь знаешь, что никогда не употреблял, зачем такое даже предполагаешь?

— Ты на вид как будто… Неадекватен! Извини,

я говорю, как есть, как чувствую, что вижу и как себе все это пытаюсь объяснить. Просто… Я не знаю, как с тобой вести себя.

Ну что ж, кукленок! Кажется, Морозов уже пришел в норму, твои предположения меня хорошо сейчас отрезвили. Теперь, согласно высказанным женским мыслям, я — откинувшийся зэк, наркоман и, к тому же, полный человеческий неадекват.

— Мазь в аптечке. Я покажу, — стряхиваю руки и непроизвольно дергаю лицо.

Раны на руках пекут, болят, ноют и задевают весь имеющийся там нервный ряд — я завожусь и, естественно, психую:

— Блядь!

— Максим, мне неприятно, что ты все время нецензурно выражаешься. Ты не мог бы этого не делать, просто перестать? Я понимаю, что ты испытываешь боль, у тебя на руках живые раны, но это…

— Не хотел, кукленок. Прости, — стараюсь не смотреть теперь в ее глаза. Не хочу видеть ненависть и пренебрежение, достаточно того, что я их слышу во всех ее словах. — Идем со мной. Нам туда.

Мы, наконец-то, покидаем так называемый предбанник, коридорный холл, и проходим дальше в мое холостяцкое жилище. Да все у меня есть — хотя, тут как посмотреть, с учетом личных требований, потребностей, пристрастий — Морозову Максиму всего хватает. К этому нареканий с моей стороны нет! Окружение вот не в восторге, но что поделать — придется, дорогие, потерпеть или просто не обращать на мою аскезу слишком пристального внимания. Вон, например, стоит кровать — Димка с батей пять дней назад притянули, до этого я спал на надувной катающейся из стороны в сторону херне, а эта нынешняя койка — устойчивая, деревянная с железной обрешеткой, надежная, старая, зато двуспальная и не с продавленным матрасом — есть чистое свежее постельное белье, выстиранное каким-то средством с запахом лаванды, а это искренняя забота мамы! Я растягиваюсь на этом лежбище одиноким тюленем, строго по диагонали, и тем самым беззаботным младенцем сплю, когда, естественно, не грежу всякой чушью. У меня есть даже раскачивающееся и под настроение крутящееся кресло, еще имеется некоторое подобие письменного стола — маленький, раскладной, журнальный, с под поясок заполненной окурками пепельницей. Надька этот нездоровый образ жизни сразу отмечает.

— Ты очень много куришь, Максим.

— Переживаешь за мое здоровье?

— Просто констатирую факт, говорю о том, что вижу. И потом…

— Я учту, кукленок, это пожелание на будущее.

— Извини.

— Ванная комната там, — указываю рукой на служебные помещения.

Думаю, что сейчас Надежда получит свой «золотой» разрыв шаблона, так называемый мыслительный диссонанс — там есть только раковина, ржавый кран, из которого выходит исключительно холодная вода, еще какой-то трехногий табурет, и… Достаточно! Я в целях соблюдения простой человеческой гигиены и дезинфекции, так же, как и она, посещаю наш ресторанный душ. Нормально — все устраивает и мне подходит.

— Почему сразу не сказал, что с этой типа квартирой все вроде бы… — она оглядывается по сторонам, каждый угол своим острым взглядом сканирует.

— Нормально? — перебиваю и вставляю наугад предполагаемое слово. — Ты ж даже ничего не дала мне рассказать…

— Ладно, проехали. Где аптечка?

— Может быть зайдешь туда, там все и увидишь.

Она заходит первой, я тенью следую за ней. Надька боязливо

оборачивается и, замечая меня практически стоящим рядом, очень близко, со всей дури, по-моему, назло, нарочно, впечатывается своим боком в бортик раковины:

— Твою мать!

— Кукленок, ты много ругаешься…

А вот и уничтожающий взгляд Прохорова подтянула.

— Заткнись! — шипит змеей и тиранит взглядом.

— Аптечка, — кивком указываю нужное направление. — Открывай! Там, кажется, на второй полке есть мазь от ожогов.

— Кажется? Прекрасно! То есть ты еще и не уверен. Обалдеть! — ворчит себе под нос.

Но второй раз повторять мне не пришлось — она открывает дверцу с нарисованным красным крестом и точно целит в тот тюбик, который нужен. Достает, шустро прокручивает его в руках, потом прищуривается, пытается прочесть инструкцию и определить срок годности.

— Надя, там все в порядке. На очищенную кожу нужно наносить, ничем не обматывать — так с ожогами всегда, если…

— Тебе помочь раздеться?

— Зачем? У меня ожоги на ладонях, а не на сердце, — похоже, нервная система напрочь отрубила связь мозга с языком, и я чешу все, что не думаю, что ни попадя, просто слова и буквы произношу. — Намажь и можешь уходить, а дальше я справлюсь сам. Благодарю за помощь.

— Просто… Ты пригласил, просил тебе помочь, а так… За каким чертом я поднялась тогда?

Я бы тебе сказал, возможно, даже показал, но сегодня, видимо, не судьба. Откладывается на неопределенный срок, по независящим от нас причинам.

— Намажь, а дальше… Уходи, пожалуйста. Не мелькай у меня перед глазами — это жутко заводит и одновременно раздражает.

— Я думаю, что нужно снять твою форму, по крайней мере, верхнюю часть — этот китель и футболку, а дальше не буду, ни к чему, — она взглядом мне показывает предполагаемый фронт только что словесно обозначенных работ. — Потом умоем лицо, руки, очистим раны, я нанесу мазь, и ты приляжешь. Я думаю, что у тебя температура, Макс, значит, что-то жаропонижающее на сон грядущий употребишь. Ты дрожишь и все лицо в испарине. Надеюсь, в твоей богатой аптечке есть хоть что-то от температуры и от боли… Ты постоянно кривишься, неужели так болит?

Да, сука, меня колотит — есть небольшое повышение, я его определенно чувствую, но помалкиваю и не заостряю на этом ничье внимание, лицом лишь очень четко сигнализирую, что я думаю о всех ее предполагаемых жестах доброй воли.

— Перестань, — она меня опять, как несмышлёного, одергивает.

— Я ничего не говорю, — прищуриваюсь и нагло ухмыляюсь.

— Ты выглядишь сейчас, как обиженный маленький ребенок, которому отказано в сладкой покупке в магазине. Поджимаешь губы, крутишь шею, строишь и закатываешь глаза. Еще чуть-чуть, завалишься на пол, откинешься на спину, затем начнешь дрыгать ногами и истошно орать, как пожарная сирена. Максим, это неприятно, и я такое точно не заслужила. Поэтому, перестань!

— Я не хочу тебя обижать, Прохорова, и, кроме того, я тебя не выгоняю, но чем дольше ты находишься со мной в этом помещении и дискутируешь на тему «Мужчина и женщина. Половая разница, либидо и сексуальные отношения», тем сильнее и мощнее у меня играет в жилах кровь и, поверь, кукла, приливает именно туда, куда надо, а раз мы с тобой, как бы, отныне непримиримые бывшие, враги, и наши словесные дебаты никогда не перейдут в горизонтальное физическое положение, как возможный вариант — наслаждение, то я, — демонстративно останавливаю свой поток, два раза шумно выдыхаю, а затем очень медленно и жеманно, с ласковой, как смог, улыбкой выдаю, — хотел бы поскорее с этим закончить и лечь в кровать. Наверное, один! Слышишь? Убирайся, Надя! Пока не поздно и мы с тобой ничего нехорошего не натворили.