Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
Нет-нет! Марина, свернувшись кошачьим клубком, поджав кулачки к носу и подтянув колени аж к подбородку, по-детски посасывает мою футболку. Сколько мы уже с ней вместе? Сколько, моя родная? Страшно вспомнить, на этом лучше не зацикливаться и прожитые годы не считать.
Вот еще раз, еще, еще…
По коридору точно кто-то ходит. На цыпочках, стараясь не шуметь. Но зажимать рот и бесшумно двигаться, видимо, у моей девочки не выходит. Это ведь она! Без сомнений! Что у нее случилось, что болит? Надо встать.
— Наташа, —
Слышу, как резко обрывает слезы, замолкает и, по-моему, прикусив ладошки громко дышит, словно загнанная лошадь, через нос.
— Я вхожу. Накинь там что-нибудь на себя, пожалуйста.
Толкаю дверь и шнурком проскальзываю внутрь. В Наташкиной комнате сейчас темно, лишь тусклый свет прикроватного светильника освещает спальное пространство.
— Пап, пожалуйста. Со мной все хорошо. Разбудила, да? Вот истеричная дуреха. Иди-иди. Слишком поздно. Все пройдет, все пройдет, все пройдет… Оставь меня. Прошу!
Она стоит перед окном, спиной ко мне, обняв себя за плечи.
— Что с тобой? — задаю простой вопрос.
— Все нормально. Непривычно на новом месте, хоть и в нашем доме, не могу уснуть, но завтра все будет хорошо. Правда-правда. Я обещаю. Клянусь. Завтра возьму себя в руки и соберусь.
— Наташа, Наташа, Наташа… — вздыхаю и скулю.
Знаю, что звучу, как побитая собака, но на самом деле, я так себя сейчас и ощущаю. Вроде сильный кобель, а ничего сделать с этим «горем» не могу.
— Не жалей меня, пожалуйста, — еще крепче сводит свои руки, пальцами впиваясь в ткань ночной футболки, затем в пергаментную кожу, обтягивающую костный слабенький корсет. — Не надо. Это неприятно и точно лишнее. К тому же, унизительно. Я тебя прошу.
— И не собираюсь. Ты же знаешь, что твой отец — жестокий человек, он совершенно не способен на сопливые эмоции по отношению к другим, в особенности, к лицам противоположного пола. Наташка, я тиран и деспот, агрессор и женоненавистник! Не выношу эти бабские нюни. Фу! Противно! А ну соберись, тряпка! Будь сильным пацаном! Развела тут грязь! Где тебя воспитывали, боец?
— Папочка, — она вдруг поворачивается ко мне лицом и вешается всей массой на мою шею, — папочка, папочка… Я так по вам скучала. Без тебя с мамой было очень тяжело.
— Что с тобой? — уткнувшись ей в макушку, шепчу куда-то в женский черепок.
— Все болит. Выкручивает и спускает кровь.
— Пройдет. Рука ноет? Дай взглянуть, — пытаюсь снять с себя ту сильно покалеченную руку.
Она прячет ее за спину и отходит от меня.
— Нет-нет. Это другое…
— Наташа, — шепчу и, кажется, всем видом демонстрирую ей все свое сочувствие.
Моя девочка прищуривается и резко замолкает, а затем вдруг с шипением злобно выдает:
— Мама все ведь рассказала? Тебе? Не могу поверить. Предательница!
— Наташ, — пытаюсь снова ее обнять, — иди сюда.
— Она все растрепала?
— Не надо так. Зачем ты? Тем более на мать!
— Никому нельзя довериться. Все сразу разносится и треплется по ветру. Вы, вы, вы… Узколобые сплетники! Вам лишь бы о чужой беде на ухо пошептать. Утро только с этого и начинаете! Других интересов в жизни не имеете? Провинциальная братва! Господи! Так и знала, я так и знала. И поделом мне, дуре недалекой.
— Хватит! — рычу и все-таки ловлю ее в свой силовой захват. — Замолчи! Все! Довольно! Тише! Мать своим шипением разбудишь. У нее в последнее время часто голова болит. Младшая Шевцова, «стоп» сказал! Отставить слезы — не разводи тут сырость, грибок и мокроту. Ты не шмакодявка, девочка-переросток с ювенальным припадком на фоне общего недомогания. Взрослая женщина, а ноешь, как шавка из зачуханной подворотни, — останавливаюсь в уничижительных объяснениях и фиксирую ее недоумевающий взгляд. — Все? Ты, видимо, уже пришла в себя?
Молчит. Как ведьма, испепеляет взглядом.
— Грубо, некрасиво, это не идет. К тому же, несправедливо обвинила мать. Она сдержала слово, я виноват. Допросил ее с пристрастием, потому что нахожусь под негативным впечатлением от того, что сегодня предстало моим глазам. Я ведь даже не узнал тебя! Свою родную дочь! НАТАША! — быстро опускаю взгляд. — Извини, пожалуйста. Иди, наверное, в кровать. Все! Баста! Укладывайся. Я жду. Давай-давай.
— А ты? А ты почему не спишь? Иди к себе, — легко толкает в грудь руками. — Давай-давай, папа, отступай, иди назад.
— Мне мешает твой скулеж, красотка. Ты очень громко ноешь и чешешь свой раздувшийся от слез нос. Если откровенно, это адски раздражает! Громко и противно, Натали. Заканчивай с этим и дай, в конце концов, поспать больному престарелому отцу.
— Прости, прости, прости, пожалуйста. С этим тяжело смириться. Никак не могу принять свою судьбу. Иногда хандра накатывает. Я стараюсь, не поддаюсь, но не выходит. Я не смирюсь! Не смирюсь…
— И не надо. Не принимай! Мы тебя поддержим. В чем проблема?
— Ты, правда, не понимаешь? — суетится влажными глазами по моему лицу. — Задаешь такие глупые вопросы, папа.
— И не пойму, детка. Не пойму.
— Я так его любила, — мычит и безобразно кривит рот, — а ничего не вышло.
— Чушь! Не хочу об этом ничего знать. Он мне до тошноты и заворота кишок был неприятен. Вы не пара! Не переубедишь меня! Нет! Нет! Нет! В качестве твоей второй половины никогда его не признавал. Ты думала, что брак с богатым иностранцем радость принесет? Но, видимо, не вышло! Теперь вот слезы льешь? Ты любила? Его? Наташа, проснись, будь добра. Влюбленность — возможно, но… Ты ничего сейчас не путаешь? Я понимаю, заграница, хорошее положение, но он… Из-за чего вы, в сущности, с ним расстались?