Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

примером была скромность, человечность Калинина, и он подумал теперь: у

Червякова есть это же, калининское.

Недаром его так любят в народе... Вспомнилось, как один старый

большевик говорил: в Лондоне, в дни съезда партии, Ленин, зайдя в отель, в

номер, где жил делегат, проверил, не влажные ли простыни. Вдруг вспомнил,

сравнил: "Ленин приходил. А Башлыков? Зашел бы, поинтересовался?" Ответил

самому себе, хорошо зная: "Не зашел бы. Посчитал бы,

что для секретаря

райкома... мелковато!" Подумал: у некоторых молодых руководителей,

особенно у тех, кто не страдает излишком культуры, - будто болезнь

какая-то - боязнь принизить себя. Боязнь простоты, сердечности,

товарищества, иной раз - прямо-таки недоверие к обычной вежливости.

Сдержанность, холодноватость - как некий обязательный закон поведения,

отношения ко всем. Отчего это? От опасения, что простота, приветливость

вредят серьезности, принципиальности? ..

В голову то и дело приходило виденное, слышанное днем:

лица, разговоры, бег вагонов, кружение белых полей за окном. Чувствуя

снежную свежесть постели, непрерывное покачивание, он некоторое время

лежал бездумно, беззаботно; было хорошо, легко. С легким сердцем и заснул.

Проснулся он еще затемно с ощущением той же легкости.

От света снаружи в помещении было серовато; посмотрел на обеих кроватях

также лежали, на креслах висела одежда.

Апейка тихо оделся, обулся; стараясь не расплескивать воду, умылся под

краном; осторожно ступая, вышел в коридор.

Ресторан был закрыт. Он нашел буфет, узенькую боковушку, в которой

неожиданно оказалось полно озабоченных людей.

Попил чаю, снова вернулся в комнату, где, как и прежде, увлеченно

храпели двое неизвестных; надел пальто. Через стеклянные двери вышел в

синеватый минский рассвет. Мороза почти не было, в дыхании ветра ощущалась

сырость; в рассветном полумраке фонари горели тускло, почти бесцветно.

Кое-где они уже гасли. Вокруг еще чувствовалась ночная тишина,

приглушавшая голоса и звуки; только галки на голых деревьях садика драли

горло, будто стараясь перекричать одна другую.

Сразу за углом гостиницы начиналась Ленинская, одна из самых оживленных

улиц Минска. Апейка бодро зашагал по ней. На улице уже было много людей,

оживленное движение.

Апейка вошел в этот поток жизни, как в полузабытый, давно невиданный

мир. Острый взгляд его все время ловил проявления этой жизни: лица людей,

вещи, которые они несли, обрывки разговоров; двери, витрины, магазины, что

тянулись по сторонам. Некоторые магазины были уже открыты: туда заходили и

оттуда выходили,

оттуда потягивало теплом и запахом хлеба или земли -

верным признаком наличия картофеля. Сквозь стекла Апейка видел людскую

сумятицу, очереди у прилавков. Возле одного магазина очередь тянулась

вдоль по тротуару: стояли за хлебом. На многих дверях были еще замки,

засовы, многие витрины еще дремали в темноте. Темно было в книжных

магазинах: на разложенные в витринах книги одновременно светили

потускневшие уже фонари и утренняя синь; Апейка перед одной витриной

остановился, поискал с надеждой книжечку со знакомым портретом. Не нашел.

За длинным дощатым забором строили дом; люди уже работали: с ночи еще

там и тут над стенами блестели лампочки, развешанные на жердях и на

проволоке между жердями. Могло быть, что люди работали здесь и всю ночь -

строили и днем и ночью. Дом поднялся уже выше третьего этажа; было видно,

что здание растет огромное, со смелым размахом, достойное столицы и

времени. Даже проемы окон поражали непривычной шириной, воспринимались как

еще один признак неведомого прежде размаха.

Вскоре Апейка услышал отдаленный, но мощный гул:

надрывно, срываясь на визг, взбиралась на гору от Свислочи машина. Он

невольно остановился, всматриваясь в ту сторону ожидая, остро ловя каждый

звук: он знал - шло чудо, которое славили газеты и стихотворцы, которое он

только мельком увидел вчера из автомобиля, - минский трамвай.

Апейка издали увидел, как трамвай показался из-за горы, медленно, тяжко

всполз, остановился около центрального парка. Выпустив группку людей и

забрав тех, что ожидали, он побежал навстречу Апейке легче, быстрее, с

грохотом и звоном, которые стремительно и неуклонно росли и усиливались.

Он промчался мимо Апейки с таким громом, таким сиянием окон, за которыми

люди выглядели удивительно празднично, что сердце Апейки наполнилось

гордостью за свою столицу, за страну. В громыхании пронесшегося трамвая,

от которого даже содрогнулась земля, Апейке послышалась могучая

индустриальная поступь страны.

На Советской людей стало больше, и шли они теперь торопливо, иные чуть

не бежали. Многие посматривали на часы над тротуаром: приближалось начало

рабочего дня в учреждениях. Апейку часто толкали, но он не сердился; ему

это было даже будто приятно, как и сама трудовая суетливость,

озабоченность, что все больше оживляли улицу.

Когда он подошел к университетскому городку, уже совсем рассвело.