Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
вот теперь болит. Как и тогда, на душе теперь так, что и жить, кажется, не
хочется. Смотреть на свет не хочется.
Мокрый ветер здесь наседал сильней, легко продувал домотканую рубашку,
окатывал тело таким холодом, что пробирала дрожь. Василь надел накинутую
на плечи свитку, застегнулся, пошел быстрей. Было холодно голове; он
только теперь заметил, что забыл шапку...
Вдруг ему показалось, что впереди кто-то идет. Василь пошел быстрей,
всмотрелся:
Человек двигался туда же, куда и он. Василь пошел медленнее, настороженно
наблюдая издали, начал с любопытством гадать: кто бы это? Понаблюдав
немного, решил - Вроде Игнат; фигуру в темноте, правда, хорошо разглядеть
трудно было, но показалось - похожа на Игнатову.
Он, еще не совсем уверенный в своей догадке, обрадовался: так хотелось,
чтобы был именно Игнат, что подбодрил себя: конечно, Игнат; кому еще может
быть так же больно, как не ему, не Игнату. Василь прибавил шагу.
Человек услышал его, остановился. Василь решил уже весело заговорить,
когда тот засипел навстречу:
– Кому это еще не спится?
Василь вздрогнул: будто внезапно зашипела гадюка.
Корч!.. Старый Корч! Мигом остановился. Минуту стояли оба. Глушак тоже
не подходил, вглядывался. Не узнавал...
Василь тронулся первым; молча и быстро пошел навстречу старику. Проходя
мимо него, заметил, как тот присматривается. Не сказав ему ни слова,
обминул.
Корч, видно, узнал наконец - постоял еще немного, молча поплелся следом
Василь шел быстро, замечал, что отдаляется и отдаляется от старика, но,
хотя Корч отставал все дальше, Василь все время чувствовал его за собой,
слухом сторожил каждый шорох оттуда. В той особенной чуткости, что
возникла, когда обходил Корча, непривычно ясно, будто только что
произошла, припомнилась давнишняя драка.
Будто заново почувствовал Василь, как Корч - казалось, немощный старик
– с неожиданной силой ломал ему тогда шею, помогал своему гаду Евхиму.
Ожила давняя обида:
уберег тогда, старая лиса, землю, ни одной пяди не потерял хорошей
земли. Все, что было у цагельни, уберег. А ему, Василю, уделили кусочек,
лишь бы нарезать: дали, можно считать, дулю!.. Позлорадствовал: уберег
тогда, а теперь вот - не убережет. Резанут его, и не на какую-то
полдесятину, а - все. Все роскошество его около цагельни!.. К злорадству
вдруг примешалось трезвое опасение: убережет или не убережет - не
поручится никто. Может быть, и убережет, от этого гада всякого ожидать
можно. Этот гад выкрутится там, где другому и думать нечего. И защиту
найдет
хоть и закон на стороне таких, как он, бедняков. Ни на кого, если
подумать, надежды нет. На одного себя. А что он, один, темный куреневский
лапоть, сделает? Если он, когда приедет в Юровичи, податься не знает куда.
Не то что подступиться, а и слово какое сказать - не знает... Василь
почувствовал себя страшно одиноким - одиночество почему-то особенно
ощущалось, когда становилось не по себе.
Там, поодаль, должна быть купа деревьев, осины и сосны.
Цагельня. А вот и полоса его. В темноте, не видя, Василь узнал бы ее
среди тысячи других. Сейчас озимь едва угадывалась, но он видел ее. Он
окинул ее взглядом; ту, что не видна была глазам, он видел памятью. Он
видел всю. Он чувствовал, как его наполняет привычная любовная теплота.
В этой теплоте была память о том, как шел за плугом, как сеял, как
радовала она уже не один год. Но так было только минуту, в радостной
теплоте еще острее защемило предчувствие беды Он шевельнулся, наугад пошел
бороздою, вспоминая, как совсем недавно вел ее. В памяти всплыло - будто
заново увидел, - как появился Миканор, как, бросив телегу, стоял впереди,
ждал, когда он лриблизится с плугом.
Как грозился: "Не сей!.. Семена попусту загубишь!.." - вспомнилось
Василю... Грозился - и вот осуществил угрозу.
Обожгла обида, а с обидой - злоба. Не сей! На своей земле не сей! Своей
землей не распоряжайся!.. Подумал: свою землю так просто отдай! Хочешь не
хочешь - отдай! И спрашивать никто не спрашивает! Так просто - отдай, и
все!..
А заупрямишься - силой возьмут! Возьмут - и все, церемониться не
станут! Сила - у них, сила и - закон! Закон найдут, если понадобится им!
Делают все, что хотят! И выходит - законно!..
Все резче пронизывала мокрая стынь. "Мокро и холодно.
А снегу нет..
– забеспокоило привычное, тревожное.
– Не дай бог,
жиманет мороз сразу. Без снегу!.." Он тут же спохватился, трезво, с
сожалением подумал: ни к чему теперь этот страх. Может быть, оттого, что
ему так тяжело, почти невозможно было примириться, что беда случилась, что
поправить ничего нельзя, от природного, привычного к трудной жизни
упорства он все же не поддавался. С неподатливостью одержимого он еще не
терял дорогой, почти несбыточной надежды. Она, эта надежда, подсказала
ему: "Надо было говорить, что посеяно уже! Что жито растет уже!.. Не