Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
посмотрел на поле, будто соображал уже, что бы можно было тут сделать,
если б оно было колхозное. В том, как он смотрел, что говорил,
чувствовалось, что он полон нетерпеливого понимания важности момента, что
он безмерно доволен, что момент этот наконец настал; что он жаждет
действовать и что действовать готов смело и решительно.
Гайлис, маленький рядом с Миканором, стройный, в перетянутой ремнем
шинели, в защитной фуражке, весь какой-то аккуратный,
осматривал поле и, как было видно по его лицу с тонкими, строгими чертами,
с голубоватыми ясными глазами, тоже думал о больших переменах, которые
вскоре должны быть и в которых многое будет зависеть от него. Было видно,
что он тоже понимает ответственность этого момента: недаром же, обычно
суховатый, деловитый, он держался здесь прямо-таки строго; как бы видом
своим, поведением показывал, что он не допустит никакого, самого малейшего
отступления от законов, по всем правилам выполнит все, что надлежит
сделать на его посту. Сдержанный, он говорил очень мало, и каждое слово
его было точное и короткое. Может быть, из-за этой его строгости и Хоня и
Алеша шли серьезно, говорили только важное, как бы тоже показывая, что и
они знают, за что берутся, и готовы помочь, чем только смогут.
Землемер был совсем молодой парень, белесый, с мягким беленьким пушком
на щеках. Одетый в черную затасканную стеганку, с кепкой, которая тоже
повидала всего, в заплатанных, с налипшей глиною, великоватых сапогах, он
держался на удивление степенно, уверенно. Было видно, что парень привык
быть среди людей, среди незнакомых и среди начальства; только что
появившись в Куренях, он не смущался, будто шел среди давних знакомых.
Было также видно, Что он привык к своей видной роли, к уважению и вниманию
тех, к кому привело его дело. В нем чувствовалась гордость не только своей
ролью, а и той независимостью, которую давала ему эта роль. Он с
достоинством слушал, что говорил Гайлис, ни разу не поспешил согласиться:
он будто оставлял за собою право подумать и решить соответственно
инструкциям и своим обязанностям. С Миканором он обходился еще свободнее:
не раз парень показывал, что и слушать не желает ненужную, назойливую
болтовню...
Меж лесом и селом через полосы направились к олешницкой дороге, за
полем скрывавшейся в голом кустарнике, что обступал не так давно
построенную под Миканоровым руководством греблю. Шли прямо на дружную
семейку осин и сосен, что высились над цагельней. Крупно, нетерпеливо
шагая рядом с землемером, Миканор еще издали стал объяснять, что здесь по
обе
котором воткни сухую палку - вырастет дерево! Масло, а не земля! Окидывая
ее неспокойным взглядом, он сказал землемеру, что это и есть та земля,
которую решено выделить колхозу.
– По эту сторону ее немного, а по ту - за дорогой - она вся такая. До
самого леса...
– Миканор своим нетерпеливым, широким шагом все время
опережал других; он и теперь оказался впереди, спохватился, сдержал шаг.
Пошел рядом со всеми.
У цагельни землемер снова остановился, проверил карту, отметил что-то
карандашом. Потом пошли полем, вдоль леса. Туда, где поле кончалось.
2
Когда, усталые, возвращались, сначала дорогой, потом улицей, прижимаясь
к плетням, начинало вечереть.
Через каких-нибудь полчаса по Куреням ходили под окна ми посыльные,
наказывали собираться в хату Андрея Рудого на собрание. Очень скоро вдоль
заборов, по огородам, по загуменьям куреневцы начали направляться к двору
Рудого.
Собирались с редкой для последних дней расторопностью, - понимали: в
этот вечер нельзя было отсиживаться дома, как в тот день, когда созывали
собрание о вступлении в колхоз; сегодня можно было, чего доброго,
просидеть дома главное богатство свое - землю. Шли, несли тревогу,
путанность слу-"
хов, воинственность и страх, надежды и нетерпеливые до гадки - что даст
это собрание.
Какое-то время после того, как смерклось, в хате Рудого двери почти не
закрывались, почти беспрерывной очередью проходили куреневцы мимо
освещенных окон, топали на крыльце, вваливались, жмурясь, оглядываясь, в
хату. Быстро заняли все лавки, сундук, кровать, полати, жались у дверей, у
печи. Вскоре перестали уже закрывать двери: набивалось народу и в сени.
Гудел тихий, сдержанный гомон, мужчины большей частью сосали самокрутки.
Дымили так дружно и так сосредоточенно, что еще до того, как собрались
все, бумажные занавесочки с изобретательно вырезанными узо-"
рами, картинки из газет и журналов, наклеенные на стены, лампа под
потолком были уже будто в тумане. Женщины укоряли, ругали, просили, но
ничто не помогало. Дым полз и полз изо всех углов.
Как всегда, большинство женщин держались группками; в середине одной из
них были Сорока и Чернушкова Кулина, которая запальчиво размахивала
руками, что-то доказывала, чем-то возмущалась. Сорока и слушала и говорила